Товарищ пехота - Виталий Сергеевич Василевский

тяжело ранен. Ему отрезали до колена левую ногу. Он изведал горечь отступления. А счастье победы? Он мог лишь мечтать о том, чтобы это счастье выпало на долю его учеников. Он ходил, тяжело припадая на протез и опираясь на трость.

Он не любил начетчиков, зубривших параграфы устава, а Шерешевскому решительно заявил, что не позволит ему довольствоваться тройками и, как выражались тогда, «отбывать номер» на курсах.

Как легко было Романцову мечтать ночью, закрывшись с головой одеялом, что занятия пройдут отлично! А выйдя по приказу полковника и остановившись перед строем курсантов, он оробел. Губы пересохли, он облизал их.

Он стоял перед бывалыми солдатами, которые прошли сквозь бури сражений, спали рядом со смертью у костра, просыпались вместе со смертью, шли в ногу со смертью в атаку. Ордена были ввинчены у них в гимнастерки. Конечно, Волков, захвативший со взводом у Красного Бора три немецких дзота, сейчас не помнил, как он отдавал приказ на атаку, придерживался ли устава в своих действиях или нет. Лишь Шерешевский до курсов был интендантом. Его самодовольную рожу было противно видеть сейчас Романцову…

— Товарищи сержанты, слушайте приказ на наступление!

Он знал, что полковник любил в курсантах «командирский голос», и кричал изо всех сил.

Крестьянки с соседних огородов побросали работу и вышли к дороге послушать…

— На мощный оборонительный огонь противника надо ответить огнем и действиями мелких групп! — воскликнул Романцов и сразу осекся. — Простите, товарищ полковник, я увлекся.

Сидевший на траве полковник стряхнул с папиросы пепел и, кивнув головой, снисходительно улыбнулся. Его улыбка ободрила Романцова. Он отдал еще несколько дополнительных приказаний и сказал:

— Действуйте!

Полковник откинулся на спину, вытянул ноги и начал читать свежий номер газеты. Однако он слышал дребезжание трещоток, лязг затворов, команды Романцова. Фуражку он снял. Свежий ветерок приятно холодил лысину.

— Что поглядываете? — неожиданно спросил он. — В бою меня рядом не будет! Вы будете воевать, а я — учить новых курсантов…

Романцова поразила прозвучавшая в этих словах затаенная тоска.

Полковник снова поднял с травы газету. До конца занятия он ни разу не посмотрел на Романцова.

Лишь потом Романцов понял, что тема занятия была простенькая, что полковник с его военным опытом заранее знал, каковы будут удачи и ошибки Романцова.

— Чего замолчали? — спросил через минуту полковник. — Решили отдохнуть? Горло надорвали?

— Я отдал все приказы, товарищ полковник, — растерялся Романцов. — Сейчас высота будет взята!

— Ну-ну… Отдохните.

Высота была взята. Романцов объявил отбой.

Увязая в песке, полковник вышел на дорогу, к сколоченному из досок сараю, закурил, угостил папиросами курсантов.

Серебряный тяжелый портсигар его пошел по кругу. Потянуло сладким дымом.

И Рябоконь взял папироску, подул на нее, положил за ухо.

«Для нее», — понял Романцов.

Женщины на огородах пели какую-то протяжную песню.

— Доволен, что не было шаблона, — сказал негромко полковник. — У сержанта Романцова был свой план боя, своя мысль. Да, современный бой — прежде всего огневой бой. Врагов надо бить огнем. И у Романцова был огневой «кулак». Он ударил сильно. Он понял характер местности, как понимают характер человека, с которым надо бороться. И местность помогла ему. Приказ многословен. Нельзя в бою говорить пятнадцать минут подряд. И совсем кричать незачем. Командирский язык — лаконичный, властный, волевой… У офицера должна быть могучая воля. Надо в приказе передать свою волю бойцам, но не кричать на них.

Он передохнул, вытер платком лысину:

— Романцов был пассивен! Скверно! Замысел смелый, выполнение робкое. Так не бывает: отдал приказ — и жди победы. Самое страшное в бою — бездействие… Волков захватил вражеский дзот. А дальше? В бою немцы бросили бы в контратаку автоматчиков. Все погибло! Они истребили бы отделение Волкова… А где ваш взвод, Романцов? Огонь надо подкреплять движением. Ударом живой силы. Вывод? Скажите, Волков.

— Надо силами всего взвода атаковать высоту!

— Рябоконь!

— Атаковать!

— Шерешевский!

— Простите, товарищ полковник, не слышал вопроса.

— Идите к командиру роты и доложите: я выгнал вас с занятия.

Обрюзгшее лицо Шерешевского потемнело от досады. Он кашлянул, переступил с ноги на ногу.

— Виноват, товарищ полковник, больше не буду!

— Выполняйте приказ! — резко сказал полковник. — Сегодня в часы самоподготовки каждому курсанту написать свое решение: как бы он действовал в такой обстановке в бою! В чем ошибка Романцова?

У стоящего на левом фланге взвода Романцова был такой подавленный, такой несчастный вид, что полковник улыбнулся.

Он ударил тростью по песку.

— Самое страшное для армии — шаблон! Уставы Красной Армии говорят: нельзя воевать шаблонно! Немецкие уставы — я их вам еще покажу — с методической стороны разработаны удовлетворительно, хорошо, но немецкий офицер — раб устава. Советский офицер — творец! Он творчески относится к своим действиям. Я прощаю Романцову все ошибки за то, что он искал самостоятельное решение, а не повторял чужие приемы…

Глава восьмая

Катя

В конце июня в Доме культуры имени Первой пятилетки состоялась встреча курсантов с комсомольцами Октябрьского района.

Романцову поручили выступить на этой встрече с приветствием. Он долго отнекивался, но потом притащил из библиотеки подшивки «Комсомольской правды» и «Смены» и через час написал конспект своей речи.

Вернее, не написал, а составил из самых ярких, по его мнению, кусочков различных статей и очерков. «Сойдет! — утешил он себя. — Я ведь не знатный летчик-истребитель!»

Вечером накануне встречи он попросил у сторожихи утюг, выгладил гимнастерку и брюки, начистил до зеркального блеска сапоги.

Его речь понравилась всем, особенно комсомолкам. В Романцове чувствовалась страстность. Он говорил взволнованно, горячо. Кроме того, он был красив.

После заседания начались танцы. Романцову танцевать не хотелось, и он пошел к выходу. Почти у самых дверей, на пороге, он увидел девушку в черной бархатной курточке. Она стояла, прислонившись к колонне. Лицо девушки было печально.

Романцов остановился, взглянул на ее легкие светлые волосы, высокий лоб, маленький вздернутый нос.

— Простите, — почтительно сказал он, — почему вы не танцуете?

Она посмотрела на него пристально и все так же печально.

— Разрешите пригласить вас, — сказал он.

Романцов не услышал ее слов; волнение, которое он испытывал лишь при воспоминании о Нине, неожиданно охватило его.

Крохотный джаз из стариков и инвалидов гремел на эстраде. Скрипач не стоял, как полагалось по традиции, а сидел: у скрипача не было ноги.

— Почему вы так печальны? — спросил Романцов.

— Трудно живется, — ответила она просто.

— И мне трудно, — сказал он. — Сейчас всем трудно!

— Есть трудности бытовые, они не так страшны. А вот когда на душе…

— Да, — согласился Романцов, — но в этом случае самое ужасное — одиночество! Я это по себе знаю… Если вы одна… Простите… — запнулся он.