И ад следовал за ним - Михаил Любимов

Постепенно я отдышался и по дороге в отель задействовал экстренный вызов, пере­данный мне Челюстью.

На следующий день с газетой «Таймс» — в кармане (заголовком наружу) и в темном галстуке в белую крапинку (опознавательный признак) я прохаживал­ся около кинотеатра «Бронзовый жук».

Мой контакт оказался оплывшим потным дядей, страдающим одышкой,— после об­мена паролями мы двинулись по улице сквозь толпы арабов. Мой визави сопел и посмат­ривал на меня с явным неудовольствием.

— Буду краток,— начал я.— Вы можете помочь мне с установкой одного человека?

Дядя подергался в своем парусиновом пиджаке (ему бы сейчас еще соломенную шляпу и в дачный поселок Грачи, что по Беломекленбургской дороге) и на секунду заду­мался.

— Я должен запросить Центр,— родил он мышь.

— Зачем? Это же простое дело!

— Мы должны иметь санкцию Центра…

Черт побери, бюрократия проела Монастырь, как моль: все страховались и пере­страховывались, координировали и утрясали, стыковали и расстыковывали! Какая тут работа? Муть, а не работа!

— Но если Центр даст санкцию, вы сможете осуществить установку в два–три дня? — Я еле сдерживал ярость.

— Боюсь, что нет,— ответствовал пиджак,— наши возможности сейчас серьезно ослаблены…

— Так какого черта вы мне морочите голову Центром?! Сказали бы прямо! — Под­вешивать таких нужно за одно место.

— Вы голос на меня не повышайте, я вам не подчиняюсь!

— Если бы вы мне подчинялись…— Я плюнул в стену (хорошо, что не прямо в рожу пиджака), повернулся и ушел в никуда,— пусть не подчиняется, очковтиратель, пусть воз­мущается и строчит на меня кляузу! Вот и вся цена помощи Центра, горите вы все синим пламенем!

В тот же вечер я позвонил очкастой Матильде.

— Извините, мадемуазель, это тот человек, которого вы угощали прекрасным кофе…

— Кстати, вы забыли представиться…

— Петро Вуколич, или просто Пьер. Вы свободны завтра вечером? Не могли бы поужинать со мной?

— С удовольствием. В какое время?

— Вас устроит девять часов? Это не поздно?

— Каир в это время только начинает жить! — В этом я не сомневался, уже в печен­ках у ме­ня сидели эти гудящие толпы здоровенных мужиков, наводнявшие улицы с наступлением темно­ты.

На следующий вечер ровно в девять я уже раскрывал дверцы «фиата» перед Ма­тильдой (она же Грета Дормье), выглядевшей вполне съедобно в отлично сшитом белом костюме.

— Честно говоря, меня очень удивило, что вы из Югославии, Пьер. Где вы выучили французский? Я думала, что вы англичанин.

— Уже после войны наша семья оказалась за границей.— Я вздохнул.— Пришлось мыкаться по свету. Сейчас я живу в Англии, вы угадали…

— Меня всегда интересовали славянские языки…— сказала она, и я напрягся: толь­ко еще не хватало, чтобы она кумекала по–сербски! — Между прочим, вчера вечером я видела Смита. Он уезжал по делам в Александрию. Я сказала ему, что его разыскивает один симпатичный джентльмен.

— Благодарю вас, сегодня же ему позвоню.— Я старался говорить как можно не­брежнее, хотя так и подмывало послать ей последнее «адье» и взлететь одним махом на этаж мистера Смита.

Ресторан для ублажения француженки я подобрал шикарный, словно заживо вы­нутый из славных колониальных времен, когда людоеды–цивилизаторы, славно поэкс­плуатировав днем несчастных феллахов, вечерами прожигали богатства в смешениях ба­рокко и рококо: мраморные колонны и бронзовые канделябры на стенах, хрустальные люстры и персидские ковры, подлинники Буше (сплошные розовые спины и наоборот), юные арабки на сцене, распространявшие щекочущие запахи миррового масла и мускуса, лишь в черных чулках с красными подвязками, танцующие в компании двух слонят в попонах с бриллиантами. Целый час на нас обрушивались блеск и нищета куртизанок, звон бубнов, завывание труб и страстные придыхания. В самом финале, ко­гда танец превратился в смерч и экстаз достиг апогея, юная арабка сорвала красную подвязку и швырнула, раздувая ноздри, в зал. Хотела она этого или нет, но ветер Судьбы отнес бесценный дар на столик, где рядом с удивленными очками белел прославленный пробор. Зал посмотрел на меня с завистью, я же послал красавице воздушный поцелуй и заткнул ароматную подвязку в верхний карман пиджака, мысленно уложив туда и трепещущую амазонку.

— Где вы остановились, Пьер? — неожиданно спросила меня Матильда.

— В «Шератоне».

— И сколько дней вы пробудете в Каире?

— Разве я вам не говорил? Несколько дней.— Этот вопрос Матильда задавала вто­рой раз, и от него попахивало старинной проверочной методой, рассчитанной на забыв­чивость, ибо, как известно, чтобы лгать, надо иметь хорошую память.

В зале сидели одни арабы, но в дальнем углу я заметил европейца, уткнувшегося в газету, читал он ее слишком увлеченно, словно сводку с боев во время войны. Краем гла­за (боковое зрение Алекса вполне покрывало полкабака) я видел, что, когда я отворачи­вал лицо, он высовывался из–за газеты и смотрел в мою сторону, вскоре он исчез, нет, не лежала моя душа сегодня к делам, мутноватые звезды светили с неба, расспросы Ма­тильды нервировали, и все шло неладно, в таких случаях лучше сматы­вать удочки. Не была ли подвязка предупредительным знаком Свыше? Верил я в предчувствия и приме­ты, старался переносить дела на другой день, если дорогу мне перебегали черные кошки: и если бы по Лондону вдруг забродили бабы с пустыми ведрами, не высунул бы и носу из дома, лети трын–травой весь шпионаж!

— Вы чем–то расстроены?[35] — участливо спросила Матильда.

— Нет, нет! Вам показалось. Прекрасное представление, правда? — Я вынул под­вязку и от растерянности понюхал ее, выглядело это идиотски, и Матильда не смогла удержать улыбки.

— Интересно, чем она пахнет?

— Мирровым маслом. Помните, в Библии: «Целуй меня, твои лобзанья мне слаще мирра и вина!»

— Странно… Я слышала такой романс… кажется, мекленбургский. Или я ошиба­юсь? — Словно иглу в сердце вонзила мерзкая баба, действительно романс, и пел его Челюсть с придыханием, стоя на одном колене перед Большой Землей.

— Нет, это из библии!

— В Библии это так: «О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста: о, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов и мирра…»

Получил по носу прощелыга Алекс, и очень элегантно, но откуда она знает этот романс? Не попал ли я неожиданно для себя в новую опасную ситуацию? Может, вообще меня со всех сторон окружают американские агенты, ведущие проверку? Опасения зашевелились во мне, словно змеи вылезли из гадючника.

— Ваше здоровье! — Я поднял свой бокал.

— Желаю вам успеха! — любезно отозвалась Ма­тильда.

В течение нашей светской беседы мне удалось выяснить, что француженка прие­хала сюда из Парижа, живет на проценты с капитала, но занимается дома переводами с чешского и польского языков, изученных в Сорбонне,— никаких интересных зацепок от этой рыбы в очках, одна тягомотина.

Она почти не пила шампанское, я выдул бутылку один (почему я сразу не заказал себе виски? шипучие вина только надувают меня нервностью!) и зачем–то заказал вторую, снова воздержавшись от виски,— типичный Алекс, мечущийся над грохочущей бездной.

Наконец этот зануднейший вечер подошел к концу, и я довез веселую Матильду до дома.

— Может быть, зайдем выпить кофе?

Перед вожделенным рандеву я надеялся на такое приглашение: плескался в ванне с ароматической солью, натирал себя лосьоном «ронхилл» (бей в барабан и не бойся беды, и маркитантку целуй вольней!) и завершил приготовления, сунув в карман пачку шикарных, антрацитового цвета презервативов «Черный Джек».

Но тоска и недобрые предчувствия грызли душу, из головы не вылезал скользкий тип с газетой (проверяясь, в зеркальце машины я не видел ничего, кроме горящих фар), и этот романс… «лобзай меня.. ».

— Немного поздновато…— попытался уклониться я.

— Что вы! — Она вдруг прильнула ко мне и поцеловала в щеку.— По чашке кофе, и я покажу вам свою библиотеку.

Рыцарское самолюбие Алекса не выдержало столь сурового испытания, и, прове­рив, на месте ли «Черный Джек», я поплелся за нею, словно на свою собственную казнь. На лестнице пахло подгоревши­ми шашлыками, лифт не работал, и мы пешком поднялись к двери Матильды.

— Жаль, что я не знаю сербского,— щебетала она, открывая замок,— говорят, у вас очень интересная литература…

Я перешагнул порог, чьи–то крепкие клешни сдавили мне голову и горло и, почти расплющив нос, прижали к лицу влажную вонючую тряпку.

Сознание мгновенно покинуло меня.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

или беседы о жизни и смерти между Фаустом и Мефистофелем за бутылкой рядового «Джонни Уокера», купленные на последние деньги обольстительной Маргаритой

Столица Мекленбурга объявляет войну крысам.