Юванко из Большого стойбища - Виктор Савин

Завернул за бугорок, прилег, чуть высунул голову, наблюдаю. Зайчишка посидел, приподнялся на задних лапах, огляделся и спокойненько затрусил вдоль кромки ельника. Затем вернулся, проложил второй след: мол, разбирайтесь, куда я делся, туда ли, сюда ли. После этого сделал огромный прыжок в сторону, словно кто схватил его за уши и перебросил. Здесь он потоптался, наследил туда и сюда и еще раз махнул в сторону, пробил своей тяжестью снег и тут же зарылся в него.

— Вон ты где залег? Ну постой!

Сразу я к нему не пошел. Пусть успокоится, убедится, что никто его не преследует.

Может, час миновал, может, два. Стал я заходить к зайцу с тыла. Пришлось вернуться к лесу. Оттуда стал подкрадываться к лёжке. Лыжи у меня, обшитые лосиной шкурой, скользят бесшумно.

Заячью нору уже замело позёмкой. Только кусочки разломанной снежной корочки, как льдинки, торчат на гладкой белой поверхности.

Ну, Иван, не зевай!

В один миг наехал на нору и придавил зайца. Слышу, бьется под лыжами. Потом высунулась голова с длинными ушами, с черными шерстинками на кончиках. Схватил я его за шею и выволок на свет божий. А он орет, как маленький ребенок: «Уа, уа!» Брыкается, ногами от меня отталкивается.

Ну нет, браток, никуда не денешься!

Затолкал я его в сумку, завязал крепко-накрепко, оставил снаружи только голову. Глаза у него большие, испуганные, навыкате. Сидит в сумке, все тело у него ходуном ходит. Вот ведь как перетрусил!

На прииске встретил меня смотритель Пименов. Идет в енотовой шубе, в бобровой шапке пирожком, щеки красные, будто надутые. Глядит на мою сумку.

— Это у тебя заяц? — опрашивает.

— Ага, заяц.

— И живой?

— Живьем поймал.

— В петлю?

— Нет, так. В норе. На лыжах наехал на него.

— Гм!.. Отдай мне.

— А зачем вам заяц?

— Я его под елку в зале посажу. В рождество елку зажжем, а под елкой будет заяц. На цепочку привяжу.

«Есть же на свете счастливые люди!» — подумал я.

На рождество у смотрителя каждый год бывает елка. Ребятишки со всего прииска под окошки прибегают смотреть. С улицы видны на елке блестящие игрушки, флажки, бусы. И даже пряники висят, конфеты длинные, с хвостиками. А теперь, если посадят под елку зайца, вот будет здорово!

— Ну, что ты молчишь, мальчик? Жалко тебе зайца?

— А вы пустите меня с братишками поглядеть на елку? Мы ее не тронем. Поглядим только. И гостинцев никаких не надо… Колька-то у нас не ходит, урод. А Петька и Мишка поглядели бы. Если можно?

— Ну, пойдем, — сказал смотритель.

И повел меня к себе в дом. А дом большущий, раза в два длиннее казармы. В одной-то половине контора, парадное крыльцо, а в другой — смотрительская квартира, комнат в ней без счету, сказывают.

Во дворе у смотрителя, я тут еще никогда не бывал, стоят под навесом кошевки, накрытые коврами да медвежьими шкурами. Из стаек выглядывают сытые лошади. Гривы подстриг жены под щетку. Не сравнишь с конями, на которых работают в разрезе.

А на кухню вошли — там вроде пряниками пахнет, печеньем. Тепло. Все покрашено, блестит. А посуды сколько! Медная, начищенная, на полках расставленная, будто солнышко тут живет.

Прошли мы со смотрителем через кухню, а за нею — комнаты, комнаты. Везде тюль, шторы, ковры, огромные, до потолка, зеркала. На столах — статуйки какие-то да вроде горшки: белые, цветками да позолотой разукрашены. Вот где богатство-то!

В одной комнате, где медвежье чучело в углу стоит, Пименов сказал:

— Выпускай зайца здесь, — и двери закрыл.

Вытянул я косого из сумки за уши. Он тут же стриганул от меня и запрятался за медведем.

Смотритель сходил в соседние комнаты, вернулся и подал мне бумажку. Глянул я на нее. Ба! Деньги. Три рубля. Зажал я их в руке да скорее бежать. Только у своей избушки спохватился, что елку-то у смотрителя не посмотрел и не спросил, когда можно привести братишек, чтобы взглянули на нее. Ну, да шут с нею, с елкой! Пименов-то еще, пожалуй, сообразит, что ошибся, много дал мне за зайца…

Отец вернулся

В шестнадцатом году вернулся отец. Явился с фронта с пустым рукавом. За руку-то ему серебряный Георгиевский крест дали. В лазарете сама царица на грудь приколола. Только отец почему-то называл ее Сашкой, да и о всей царской фамилии нехорошо говорил. Злой пришел. Зубами скрипел. Пальцы на оставшейся руке в кулак сплетал и грохал по столу.

— Скоро, — говорит, — конец всей ихней музыке!

Про какую музыку разговор вел, я не понимал. С первых дней отец, как вернулся, дома нисколько не сидел. Прииск к этому времени разросся. И шахта уже работала, и бегунная фабрика, где добытую в шахте породу размалывают. Народу много понаехало. Золото до войны с прииска увозили два да три раза в году, теперь, всем на удивление, каждый месяц. Люди говорят: где-то, мол, льется людская кровь, а тут акционеры набивают себе мошну. Рассядется в пролетке кассир, под ногами у него железный сундук, а в сундуке наложены узенькие длинные мешочки, такие же, в каких продают дробь. В пролетку запряжена тройка. И айда — пошел. Впереди гонят верховые ингуши, позади тоже, а по бокам — специальные охранники, бородачи. Тут уж на дороге никто им не попадайся. Марш в сторону, если нагайки не хочешь, а то и пули в лоб.

Отец-то все пропадал в казармах. Видели его и на шахте, и на фабрике, и на бутаре. А на драге он был своим человеком. До войны-то работал тут. С драгером Алексеем Прохоровичем какие-то разговоры вел. Касаутский, кочегаривший на отцовском месте, стал в нашем доме своим человеком. Иногда отец совсем с прииска пропадал и по два-три дня дома не показывался.

Однажды вечером, уже стемнело, я увидел отца: идет домой через огород, а с ним еще какой-то здоровенный мужик. Возле сарая остановились, о чем-то поговорили и разошлись. Отец — к себе, а мужик направился в дом к Штиным. Мне показалось, будто это Володькин отец. Спросил об этом отца, а он мне пригрозил:

— Помалкивай! Никакого Штина нет. Штин на фронте.

Гм! «Штин на фронте».

А вскоре после этого просыпаюсь как-то среди ночи и слышу под сараем в амбарушке тихий, приглушенный разговор в три голоса. Прислушался. Отцовский голос я сразу определил, а второй… Ну конечно, голос отца Володьки Штина, грубый, басовитый. Помню, как-то отец в шутку сказал: «Тебе, Илья, надо быть не машинистом на бутаре, а дьяконом в церкви. Как начнешь службу справлять — хоры под потолком задрожат, а у верующих волосы поднимутся дыбом и мурашки пойдут по коже». Третий голос тоже шибко знакомый, но чей он, чей? Вроде бы постоянно его где-то слышу. Да, так ведь это с отцом и Ильей Штиным разговаривает Алексей Прохорыч Ведерников, драгер.