Юванко из Большого стойбища - Виктор Савин

Потом он опять про нырка вспомнил и спрашивает:

— Сколько ты, Иванко, уток убил за эту осень?

Я сижу и чувствую, что краснею. Ладно, что в потемках разговариваем. «Соврать? — думаю. — Так врать-то не умею». Один раз сказал неправду про зайца — до сих пор стыдно. После этого зарекся обманывать людей. Уж лучше смолчать, чем неправду говорить.

Краснею и отвечаю Евмену:

— Ни одной утки я не убил.

— Ни одной? — удивился старик. — Что же ты, парень? Сейчас столько уток летит в теплые края. Утром, когда туман, летят над самой головой, чуть шапку не сбивают. Можно стволом бить, без выстрела.

Посочувствовал мне Евмен, сходил в чулан и положил мне на колени пару уток.

— На-ко, отдай матери, пусть сварит. Они теперь хорошие, жирные… Мне надоело их теребить. Пальцам даже больно.

Стал я отнекиваться от гостинцев. Но куда там! За пазуху сует. И говорит:

— Приходи-ка, парень, ко мне вечерком пораньше. Я тебе дам свою лодку. В конце пруда у меня тут уток полно. Я закрадку сделал. Из закрадки с лодки-то стрелять очень удобно. Утки наплывают к тебе из-за кустов со всех сторон. Только не зевай. Без мяса не будешь.

Пообещал я старику прийти поохотиться у него на пруду. Пообещал не твердо, а так, чтобы не обидеть доброго человека.

Евменовы утки дома понравились всем. Ели да хвалили. Мать послала меня сказать Евмену спасибо, а братишки прямо потребовали: «Ступай еще за утками». Как будто на плотнике магазин или кладовая. Ну, признаться, и мне мясом губу разъело. Взял двустволку и отправился в воскресенье на плотнику.

Евмен дал мне лодку, шитик по-здешнему. Указал, куда плыть, что делать в устье речки Смородинки. Я и поплыл. Вода в плотнике голубая, сколько облаков на небе, столько и на воде. А по бокам пруда по колено в воде стоят сухие березки. Давно стоят, десятки лет, даже почернели от воды, от холода.

Приплыл в конец пруда. Кругом кусты: которые в воде стоят, которые на берегу. В воде-то которые, те голые, листья будто огонь слизал. Зелень только на тальнике, но и тот белый, словно его в известку обмакнули. А вот и закрадка. Тоже будто куст: таловые прутья в тину да в ил воткнуты и осокой запорошены. Въехал в этот куст на шитике и сижу все равно что за решеткой. Караулить долго не пришлось. Слышу, где-то утки: «кря-кря-кря». Потом просвистели крыльями над головой, сделали круг и упали на стекло перед закрадкой. Табунок, наверно, штук тридцать. Упали, всколыхнули воду, качнули на ней облака, а изображение кустов на зеркале стало змеиться.

Раздумывать было некогда. Утки начали расплываться в разные стороны, выхватывать из воды водоросли. Курок-то правого ствола у меня был уже взведен. Оба курка сразу я теперь не поднимаю. Вгорячах-то у меня всегда ружье палило из обоих стволов… Ну, нацелился в стайку и выстрелил. Утки кинулись наутек, разбежались на воде-то и взлетают, взлетают. А когда разлетелись, вижу, неподалеку лежат кверху ножками две кряквы да еще одна, раненая, уплывает к берегу. Я вытолкнул шитик из закрадки — да за ней. Евмен сказывал, дескать, кряква раненая спасенье ищет не на воде, а на берегу, в траве, в кустах. Вот я и погнался за ней. Лодка хотя и шитик, а легкая, как перышко, из тонкой еловой доски. Весло-то одно, длинное, двухлопастное. А как разогнал лодку, положил весло, схватил ружье и пустил выстрел вдогонку подбитой утке.

От выстрела, от сильной отдачи в плечо лодка качнулась, хлебнула воды и перевернулась. Я тоже, как щенок, брошенный в омут, выпустил из рук ружье и давай булькаться. Вода-то холодная, острая, как иглы, обхватила меня и тянет вниз. Лапти на ногах как гири. Хоть лыко, а тут в них откуда-то взялась необыкновенная тяжесть. Чувствую, что тону, а на помощь звать, кричать караул не смею. Стыдно: поплыл охотник за утками и из лодки вывалился. Мальчишки-товарищи узнают — на смех поднимут. А того я не соображу, что жизнь-то мне дороже охотничьей чести. Стиснул зубы, надулся — надутому легче на воде держаться, — а сам шлепаю руками изо всех сил, тянусь к лодке. А ее постепенно относит от меня. Течение незаметное, а все же есть: речка Смородинка впадает в пруд. Еле-еле добрался-таки до лодки, она кверху дном была, взобрался на нее и лежу. Первое мне — набраться сил, отдышаться. Теперь уж ничего не страшно. На лодке-то я как на островке. А отлежался и про весло вспомнил, которое отнесло в кусты, и про ружье. Утопил ведь я двустволку-то! Память отца, память деда. Стволы-то витые, дамасковые. Во сне не видать больше такого ружья.

Потом начал действовать. Распластался вдоль лодки на животе, а руками, будто веслами, гребу. Доплыл так до весла. А с веслом на опрокинутом шитике до берега добрался. Там его перепрокинул, осушил и снова на воду спустил. Направился туда, где ружье утоплено. Сам тоже весь мокрый. Течет с меня. Зуб на зуб не попадает. Приплыл туда, где перевернулся. Смотрю на воду. А она, мне кажется, густая, все равно что масло конопляное. Торчат в ней близко к поверхности тонкие длинные водоросли, а больше ничего не видно. Все же разделся, плавать-то умею, попробовал, нырнул. Да только чуть опять сам в водорослях не запутался. Страшно стало. Нырять больше не решился. Оделся. Подобрал лежавших на воде кверху лапками уток и ну плыть к плотинке, к Евмену. Гребу веслом, плыву с добычей, а без ружья. Не рад и уткам. Лучше бы уж сидеть дома!

Как ни крепился, а к Евмену в избушку зашел — разревелся. Уж больно обидно, что утопил двустволку. Старик выслушал меня да и говорит:

— Не горюй! Дело маленькое. Сейчас выручим твою фузею.

Достал из-под крыши кошку, это инструмент такой. Сел в лодку, посадил меня и поплыл:

— Где, показывай, в каком месте перевернулся?

Я показал. Он опустил кошку когтистую в воду и давай плавать около этого места туда-сюда. Долго шарил кошкой. Сколько тины и водорослей выволок со дна, а ружья все нет и нет.

— Может, не тут, в другом месте? — спрашивает. — С перепугу-то, наверно, не заметил, где вывалился.

— Нет, — говорю, — заметил. Утка поплыла вон в тот тальник, а я ее стрелял вот отсюда.

Глянул Евмен на кусты. И верно. Под ними кряква лежит добитая. Я про нее даже и забыл. Подобрали утку и снова начали плавать — шарить. Наконец слышим, кошка лязгнула о железо. Ага, значит, вот оно где, ружье-то! И тут же вскоре его вытащили, все опутанное водорослями. Ухватился я за него, обмыл и держу, прижимая к груди. Будь она неладная, эта охота! Вовек больше не поеду на лодке с ружьем. А Евмен говорит:

— Вперед тебе наука, парень. Всегда стреляй только вдоль лодки. А поперек стрелишь — несдобровать. Такие-то шитики да долбленки-лодки недаром называются душегубками.