Консервативный вызов русской культуры - Русский лик - Николай Бондаренко

А кто выпрямлялся, кто не хотел подчиняться внешнему диктату уполномоченных, этих чиновных оккупантов собственной страны, тот чаще всего и погибал, пополняя ряды многочисленного люмпенства. Даже самые ярые противники Ивана Африкановича все равно Митьку, мурманского родственника, еще ниже поставят, еще больше осудят. Была возможность у Ивана Африкановича Митьке уподобиться, городским лимитчиком заделаться. Совсем пустым человеком стать. И как? Через бунт против каторжной, обесчеловечивающей системы. К слову о любителях поговорить насчет "безразмерного русского рабства". Критики "Привычного дела" привычно проходили мимо попытки Ивана Африкановича уехать в город. Любители противопоставления города деревне отмахивались от поездки в Заполярье героя повести, как от чего-то несерьезного: мол, съездил и убедился, что город хуже. А - не город хуже, это деревенскому в городе - без корней, без того донного существования, которое и спасало в самые лютые годины,- сопротивляться невозможнее. В городских бараках Ивану Африкановичу труднее уцелеть как личности. Так же, как старой петербургской интеллигенции, выбитой из Ленинграда одним рывком в начале тридцатых годов и рассеянной по городам и весям в те же городские или поселковые бараки, трудно было сохранять старый уклад жизни. Процесс-то один шел - обезличивание народа. Думаю, и все беды наши перестроечные стали возможны из-за того, что оскудела русская деревня, оскудел тот национальный фонд наших героев, которым веками подпитывалась русская держава. Последней такой подпиткой, очевидно, была Великая Отечественная война. Но и после нее никак не отпускало русскую деревню. Никаких послаблений. Никаких поблажек и наград за вековое терпение во имя общего дела. То хрущевские карательные меры, то брежневские неперспективные деревни, и так до конца. Думали, бездонной окажется русская деревня, ан нет...

Вспомним и по-человечески поймем, как нарастал, как каменел лютый гнев против каторжного, крепостного порядка у Ивана Африкановича. Какую оборону держал он за свое сено, накошенное по ночам, за свою корову, а глубинно за народный уклад жизни, который как-то надо, пересилив себя, стишив себя, перенести через всех этих уполномоченных. Отбирают сено один раз, отбирают - уже со своей повети, да еще чуть не осудив племянника Митьку на год, - и второй раз. За работу ничего не платят, да еще постоянно грозятся штрафами, налогами. Если и надо говорить, то не об "идиотизме деревенской жизни", а об идиотизме той системы, которая упорно, в течение долгих десятилетий занималась раскрестьяниванием крестьянина. И вот наш Стенька Разин, наш Иван Африканович "...сгреб длинную согнутую из железного прута кочергу: Ну!" Важнейшая для постижения характера Ивана Африкановича сцена, не замеченная всеми. У него, как на фронте, онемели глаза, "какая-то радостная удаль" привела к спокойному веселому "безрассудству". Он требовал справку для паспорта. И не Митька, не пьяные разговоры привели к этому взрыву, - то был внешний повод, не более. Ему надоело влачить бесправное, крепостное существование во имя сохранения той глубинной крестьянской тверди, которой все же до конца шестидесятых годов держалась деревня. Он взбунтовался и "прежним, смирным, как облегченный бык-трехлеток, тяжело и понуро направился к двери"... Какая уж тут идеализация героя?! Не с Рогулей сравнивается Иван Африканович самим писателем, а с "облегченным быком". Победил правление, получил справку на паспорт и пошел бунтовать дальше. Даже на Катерину замахнулся, "задумчивый стал". Такая ненависть сидит изнутри у каждого мужика к несвободным формам правления, что о "рабском существовании" крестьянина говорить может лишь человек, не знающий ни сути крестьянской жизни, ни природной тяги к земле. Во имя земли и смирялись, во имя земли и терпели. А взрывалось все - и уходил мужик, уже лишенный всяческих понятий о нравственности, о долге, о работе, - в барачное безразличие. Бунтуя - проигрывал самое важное. Не назовет никто победителем ни Митьку из "Привычного дела", ни Егоршу из абрамовского "Дома", ни Петруху из "Прощания с Матерой". А ведь они-то - не рабы: очень даже горделивые, все как один - яркие личности. Жаль только, что разрушенные и несущие разрушение дальше.

Перечитывая "Привычное дело", приходишь к пониманию того, что иногда вроде бы праведный бунт и является самым главным поражением человека. И не бунт это вовсе, а отказ от борьбы дальнейшей, уход из стана сопротивления. Об этой борьбе против русского крестьянства, начатой в двадцатые годы, прошедшей через "великий перелом", через хрущевскую кампанию налогообложения и ликвидации приусадебных участков, через брежневскую вредоносную идею неперспективных деревень, - борьбе без всяких оттепелей и потеплений, неутомимой семидесятилетней борьбе, закончившейся безусловным поражением крестьянства уже в наше время, в годы перестройки, окончательно опустошившей деревню русскую, - может быть, наиболее полно, художественно емко сказано в "Привычном деле". Сказано раз и навсегда. Может быть, главной причиной поражения и стал бунт молодых, борьба за свои личные права. Кто уцелел, тот и ушел в город. Так с рабством ли народным долгие десятилетия власти соприкасались или же с могучим многотерпеливым мужицким сопротивлением, питаемым самой землей, которая так надеялась на русского мужика?.. А он не выдюжил, взбунтовался и уехал из деревни.

И стало "ветрено, так ветрено на опустелой земле... Уже поредели, стали прозрачнее расцвеченные умирающей листвой леса, гулкие прогалины стали шире, затихло птичье многоголосье". Что происходит дальше с обескрестьянинным крестьянином? К чему приводит дальше его бунт, оказывающийся капитуляцией? Приглядимся повнимательнее к другому любимому беловскому герою - горожанину в первом поколении Косте Зорину. Чему служит его смирение, когда Костя, десятижды униженный на работе, в милиции, изгнанный из дома женой, размышляет: "Завтра получка. Надо купить Тоньке обещанный гэдээровский плащ... Кажется, у нее сорок четвертый. Или сорок шестой?.. Что главное? Все главное. Ничего, еще поскрипим"...

Как видите, все то же привычное дело. Все то же - везде жнзнь. Что же мешает нам относиться к Косте с такой симпатией, какую мы испытываем к Ивану Африкановичу? Его запои? Так и герой "Привычного дела", скажем честно, крепко дружил с "белоголовой". Его подчинение жизненным обстоятельствам? Так и Иван Африканович послушно отдает сено, берется за любую поручаемую работу. В отличие от своего старшего земляка Костя Зорин ненадежный герой, без руля и ветрил. Его многочисленные минибунты вызывают у читателя даже раздражение. Костя как бы выпрашивает у нас чувство жалости: за чокнутую на эмансипации жену, за вечные беспорядки на стройке, где Костя работает, за претензии к нему бюрократов и чиновников, за его вечно униженное состояние в милиции, перед комиссиями.

Все виноваты, да. Но что же сам Костя? Василий Белов одним из первых обратил внимание на "лишнего человека" в нашем обществе. Когда таких "лишних" стало большинство, государство и рухнуло при первом же нажиме на него. Не было бы этих "лишних", равнодушных к любому общественному делу людей - никакие Горбачевы с Ельциными не справились бы с живой, могучей страной. В то время, когда эпигоны на все лады перепевали "Привычное дело", раздирая по клочкам органичные беловские идеи, сам художник шел к новым проблемам, новым характерам.

Кто он, этот инженер-неудачник тридцати четырех лет Костя Зорин собрат вампиловского Зилова и других героев "прозы сорокалетних"? Сравните параллель: игра с ружьем Зилова и игра с ружьем Кости Зорина в рассказе "Чок-получок". Сразу вспоминаются ставшие уже классическими строчки Анатолия Передреева: "И города из нас не получилось, и навсегда утрачено село". Он весь - в промежутке. Ему и смиряться - не для чего. И бунтовать дальше - не из-за чего. Даже когда он пробует восставать против мертвящих порядков, всерьез Костю никто не воспринимает: от жены до начальника стройуправления Кузнецова, который берет заявление Зорина об уходе с работы и рвет, ни о чем не спрашивая. "Зорину хочется возмутиться, но у него ничего из этого не выходит". Подавленность доброго и умного Кости Зорина, на мой взгляд, принципиально иная, чем смирение Ивана Африкановича.

Смирение - во имя идеи крестьянства, во имя земли. Смирение как неучастие в общественной лжи.

Подавленность Кости - это неверие во что бы то ни было. Это - бунтарь у разбитого корыта. Он прошел свой бунт отказа от деревни, "освободился", и в этой мелкой "освобожденности" не знает и не видит своего дела. Промежуточность, случайность стали его постоянным состоянием. Утверждение себя происходит в постоянной изнуряющей борьбе между мужем и женой.

Проблема семьи вообще стала одной из важнейших в творчестве Василия Белова. Проблема освобождения от семьи, распада семьи, исчезновения лада из жизни человека. Очевидно, все творчество Василия Белова можно было бы издать под этим коротким заголовком - "Лад". И - борьба с ним, с не исчезающим стремлением в народе к его восстановлению. Писателю близок именно народный взгляд на мир. Народная психология, народные понятия о красоте. Ненависть к стандарту во всем. Разнообразие не мешает, а помогает единству - вот одна из осевых мыслей книги. Чем разнообразнее, тем лучше, чем больше обычаев, тем крепче и интереснее все.