Памятник Дюку(Повести) - Воинов Александр Исаевич

— Выпейте-ка горячего чаю! Конечно, это не спирт, — он коротко усмехнулся, — но помогает!..

Чай был приторно сладкий, железная кружка обжигала губы, но Леон жадно глотал. Врач сидел у стола, опершись локтями, и молча смотрел, как он пьет. Временами переглядывался с коренастый офицером, раскладывавшим на другой стороне стола листки бумаги, карандаши и какие-то документы.

«Будут допрашивать!» — понял Леон и невольно взглянул на плотно прикрытую дверь. Ему послышались шаги. Это могли быть солдаты, которые станут его избивать, как только он откажется от показаний. Но за дверями было тихо, если не считать доносящихся звуков отдаленной стрельбы. А в том, с какой тщательностью офицер занимался своими бумагами, было нечто успокаивающее.

И допрос начался. Леон решил не уступать. Отвечал по возможности коротко и односложно, чутко присматриваясь к офицеру, который его допрашивал. Однако он ничего не мог прочесть на сухом, замкнутом лице. Тот не проявлял ни ненависти, ни дружелюбия. Конечно, Леон ничем не выдал, что понимает по-русски. Но и в коротких репликах, которыми изредка обменивались офицеры, не таилось угрозы. Ему даже показалось, что допрашивают его лишь для порядка, а на самом деле им обоим скучно и они хотели бы скорее покончить с формальностями.

— Меня расстреляют? — вдруг спросил он и почувствовал облегчение. Ему нужна была ясность, вот и все.

Офицер перестал писать, поднял голову и удивленно пошевелил бровями.

— Хотите ясности? — переспросил он.

— Да! Только не говорите банальных фраз о том, что все зависит от степени моей откровенности!.. Я все равно не поверю!

— А между тем это действительно так!

— Ну, а если я откажусь с вами разговаривать?! — Где-то в глубине души Леону хотелось, чтобы офицер его пристрелил, — так мучительно болела голова. В конце концов какая разница — часом раньше, часом позже; спокойствие обманчиво: они ведут себя так мирно потому, что он говорит. А что этот круглолицый, со свирепыми глазками, станет делать, когда ему откажут в показаниях? Ну, бей, бей!.. Бей же! Сквозь жаркую пелену откуда-то издалека донесся голос:

— Майор, а вы можете не закатывать истерик?..

Придя в себя, Леон долго молчал, ощущая горькую сухость во рту.

Допрашивавший его офицер ничем не выдавал своего нетерпения. Сидел за столом и перочинным ножиком сосредоточенно оттачивал карандаши. Врач разложил перед собой на бумаге хлеб, помидоры, кончиком ножа поддевал в консервной банке куски мяса в желтоватой пленке холодного сала и отправлял себе в рот.

— Корнев, есть хотите? — спросил он.

— Нет, не до еды! — сказал подполковник по-русски. — Этот тип решил меня провоцировать!.. Выясняет мои намерения! Торгуется!.. Хочет купить себе жизнь…

Капитан усмехнулся.

— Ну, что ж! Его можно понять!..

— Понять-то можно! Но попади я в его лапы, не лежал бы в лазарете, как барин!.. Он бы мне уже иглы под ногти загонял!..

Леон, протестуя, невольно приподнялся на локте, затем, опираясь обеими руками о нары, сел, стараясь не шевелить головой.

— О, — воскликнул врач, — смотри-ка, спирт оказывает целебное действие! Пациент набирает сил на глазах!..

Леон несколько мгновений сидел молча. Ему хотелось сказать что-то острое и злое. Этот подполковник как будто принимает его за гестаповца. Но он решил продолжать игру до конца. Чем дальше никто не будет знать, что он понимает по-русски, тем больше шансов у него остаться живым.

— Хорошо! — сказал он. — Я буду отвечать. Но только на те вопросы, которые не роняют моей чести!..

Корнев вдруг отложил карандаш. В его замкнутом взгляде появилось какое-то новое, почти веселое выражение.

— Вы говорите о чести?

Леон молча кивнул. Корнев повернулся к врачу:

— Этот оригинал заговорил о чести!

Врач усмехнулся:

— Да уж!.. Но говорят, что румыны ведут себя все же лучше, чем немцы!..

— Как будто! — пробурчал Корнев. — Ну, ладно!.. — И по-румынски обратился к Леону: — Хорошо, будем говорить о чести!

Если бы не некоторые ошибки в произношении, Леон считал бы, что перед ним сидит румын. Корнев говорил по-румынски в совершенстве, пользуясь редкими оборотами и идиомами.

— У вас прекрасное произношение, — сказал Леон, чтобы как-то смягчить напряжение.

— Не очень-то! Я знаю свои ошибки!

— Где вы изучили язык?

— Я родился в Кишиневе.

— Ах, вот как! А моя мать — в Тирасполе!

— Можно сказать, мы с ней земляки!

В какой момент Леон сказал, что ожидается воздушный десант русских?! Он уже не помнит! Но он сказал, и по тому, как вдруг остановился взгляд подполковника, сразу понял, что эти слова вызвали особый интерес. Теперь подполковник вцепился в него словно клещами. Откуда ему известно о десанте?.. Кто говорил? В каком штабе?.. Где, по мнению немцев, должен этот десант высадиться?! В какое время?! Предположительно какой численностью?..

Он допрашивал с такой дотошностью, словно речь шла о немецком десанте. А ведь Леон придумал версию о том, что немцы ждут высадки советского десанта как раз для того, чтобы отвлечь его внимание. Он хотел, чтоб в нем увидели важного информатора, а таких обычно не расстреливают, во всяком случае не торопятся это сделать. А там, кто знает, судьба ведет людей непостижимыми путями. В первые минуты он даже порадовался тому, что его маневр удался, но постепенно стал понимать, что подполковник встревожен, хотя и не подает вида. И это его напугало. От него потребуют подробностей! А что он мог еще прибавить? Действительно, среди офицеров ходили слухи о том, что возможен советский десант. Но это были лишь предположения, основанные на оценке сложившейся обстановки. Сейчас же Леон, нервы которого были напряжены до отказа, стремясь убедить допрашивающего в своей правдивости, говорил об этих слухах как о достоверно известных сведениях. «Неужели я попал в цель?» — думал он, стараясь проникнуть в мысли Корнева, но тот, задавая вопросы, пристально смотрел ему в глаза, словно щупом выверяя, есть ли в этих словах правда, не кроется ли под их верхним слоем ложь.

Теперь уже Леон твердо стоял на своем. Постепенно его рассказ обрастал подробностями, которые должны были придать достоверность всему, что он говорил… «О десанте сообщили из штаба самого Антонеску!», «Сообщил об этом командир дивизии генерал Содовану», «Высадиться советский десант должен на отлогом берегу Каролина-Бугаза». Он понимал, что его показания быстро проверить невозможно. О, боже!.. Как трудна битва за жизнь! Слова — тоже оружие… И как будто оно действует…

Допрос быстро подошел к концу. Подполковник явно спешил. Леон видел, как он торопливо перекладывал листки допроса, тщательно их номеруя. Потом сложил вдвое, глубоко засунул в кожаную полевую сумку, висевшую на боку, и, быстро попрощавшись с врачом, почти выбежал из землянки…

— Он сказал что-нибудь ценное? — спросил ему вслед врач: он всегда не успевал спросить вовремя.

Уже хлопнула дверца, зашумел двигатель машины и послышалось шуршание колес о гравий…

Через полчаса за Леоном пришли двое конвоиров и, посадив на вездеход, повезли куда-то по дороге, петлявшей среди серых, выжженных солнцем холмов.

Постепенно он оживал. Тряская дорога утомила его, но он уже мог держать голову прямо, и хотя висок изредка пронзала острая боль, от которой лицо сводило тиком, все же его уже не кидало в беспамятство. Он прислушивался к разговору конвоиров, которые были убеждены, что он не понимает по-русски, и постепенно из разрозненных реплик понял, что его везут в штаб армии и что его будет допрашивать полковник Савицкий — большой начальник, о должности которого солдаты умалчивали. Ему хотелось подробнее узнать, кто этот человек, но, упомянув о Савицком, солдаты стали говорить о какой-то девушке, которая писала из тыла одному из них письма, потом прислала свое фото, а теперь предлагает заочно выйти замуж.

Солдаты обсуждали это дело совершенно серьезно. Фотография ходила по рукам. Все одобряли девушку, и даже Леон сумел взглянуть на нее, когда солдат, сидевший рядом, долго рассматривал фотографию. Девушка действительно была красива: толстая коса, конец которой терялся где-то за обрезом фотографии, лежала на правом плече, сползая вниз в тяжелом переплетении прядей. А глаза?! То ли светло-серые, то ли голубые, с выражением какой-то первозданной наивности, но Леон смотрел на девушку и думал, что она довольно глуповата. И все же не смог не пожалеть себя. Почему он не женился на той, в Плоешти! Она ведь была и красива и умна! Не захотел быть мебельщиком!.. Хотя что теперь жалеть! Фабрика несостоявшегося тестя как будто сгорела во время бомбежки.