Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… - Михаил Казовский

Наутро он разбудил Лермонтова ровно в пять, чтобы ехать вместе с почтой, отправляющейся в Тифлис. Голова у поэта была чугунная, координация слабая, так что он предпочел сесть в повозку, а не верхом.

Проводить его в предрассветных сумерках вышел лишь Одоевский — он вчера на пирушке не был и стоял на ногах твердо. Пожелал приятелю счастья, новых успехов на литературной стезе. Михаил пожелал ему того же. Александр Иванович с горечью бросил:

— Да какое мое счастье! Разве что скорее получить пулю в сердце.

— Что вы такое говорите?

— Мне-то милости от государя не видать. Так зачем продлевать мученья? Лучше сразу избавиться от всего.

— Крепитесь, дружище. Христос терпел и нам велел.

— Разве я похож на Христа?

Обнялись и расцеловались по-братски. Каждый словно чувствовал: больше им никогда не встретиться.

Вскоре почтовый караван выехал из расположения Нижегородского драгунского полка. Лермонтов переживал прощание с другом недолго — хмель и сонливость взяли свое. Он сидел в повозке, то и дело задремывая, а проснулся окончательно на привале после переезда речки Иори. Неожиданно пошел снег, он почти не таял, будто слоем ваты покрыв спины лошадей и фуражки военных. Михаил сел на Баламута, ощутил свежесть ветра, бившего в лицо, с удовольствием вспомнил приключение в Царских Колодцах, черные глаза Кати Нечволодовой. Ах, как хорошо все сложилось. Любовное приключение — и никаких обязательств. Словно в сказке о Колобке: я от бабушки ушел, я от Сушковой ушел, я от Нечволодовой ушел, а уж от Майко Орбелиани и подавно уйду! Но увидеться с ней в Тифлисе хотелось. Как говорится, чтобы лишний раз пощекотать себе нервы…

Город встретил слякотью от растаявшего снега, злой холодной Курой, колокольным звоном храма Сиони. Конь скользил подковами на обледенелых булыжниках. Дом Ахвердова на Садовой выглядел безжизненно. Вышедший сторож в бараньей шапке и солдатской шинели без знаков отличия, проговорил с грузинским акцентом:

— Барин нет, никого нет, все давно уехал.

— А когда будут?

— Ничего не сказал, когда ехал.

— И записки для меня не оставил?

— Да, записка есть. Для Лермонтов. Ты Лермонтов?

— Лермонтов, Лермонтов. Быстро неси, болван.

Сторож проворчал:

— Вай, зачем болван? Я почем знать — Лермонтов, не Лермонтов?

Михаил развернул бумагу и прочел на французском:

«Мой любезный братец! Думал, что увидимся при твоем отъезде с Кавказа, но, как говорится, офицер предполагает, а начальство располагает: послан в Кизляр с особым поручением и вернусь не раньше декабря. Ничего, Бог даст, в Петербурге свидимся: я надеюсь заслужить отпуск по весне и приехать навестить мачеху и сестрицу. То-то погуляем! Кстати, ты знаешь, наш дружок, поручик Николаев, под следствием: он приревновал мамзель Вийо к одному нашему гусару и убил обоих. Ахах! Не узреть и не попробовать нам больше ее прелестей!.. Не грусти: думаю, на наш век мамзелей хватит. Остаюсь твоим любящим братцем Е. А.».

Усмехнувшись, Михаил сложил листок и подумал:

— Тоже болван. Ну, уехал — отчего не позволить мне пожить у него? В доме офицеров будет слишком шумно. Если только Чавчавадзе уже в Тбилиси.

Он помахал рукой Никанору и Андрею Ивановичу.

— Едем по соседству, на Андреевскую!

Домик Чавчавадзе был довольно мал: за железной оградой, одноэтажный, без балконов и особых изысков. Узкие высокие окна. Палисадник под ними.

Лермонтов позвонил в колокольчик. Из дверей появился чинный лакей с огромными бакенбардами.

— Что, любезнейший, дома ли князья?

— Дома, точно так, но велели говорить, что не принимают.

— Доложи, сделай одолжение, что приехал Лермонтов.

— Как, прошу прощения?

— Корнет Лермонтов, из драгун.

— Точно так, сей момент доложу.

Он ушел, но вскоре вернулся.

— Вам изволили разрешить… милости прошу, Михаил Юрьевич.

— Благодарствую.

Вышел сам Александр Гарсеванович в домашней тужурке и уютной домашней обуви на меху. Распростер объятия.

— Я безмерно счастлив опять вас видеть! Вот уж поговорим как следует!

Гость попросился на постой на две-три ночи перед отъездом в Россию. Князь закивал.

— Конечно, конечно! Это большая честь для нас.

— Обещаю вести себя смирно и не нарушать покоя вашей обители.

— Ах, к чему подобные реверансы?

За обедом встретились со всей семьей: три сестры и оба родителя (брат Давид вновь уехал в Петербург). Маленькая Софико ела точно взрослая, правда, не ножом и вилкой, а ложкой. Нина Александровна, как всегда в черном, выглядела усталой и, даже, болезненной. Зато Като с интересом внимала рассказу поэта о его поездке в Шушу. Мама Саломея только восклицала: «О, мой Бог! Ужасы какие!»

После десерта Чавчавадзе сказал:

— Ну-с, дадим сегодня гостю отдохнуть с дороги. А завтра с утра сходим в бани и обсудим, чем занять его свободное время.

— Нина Александровна обещала мне посещение могилы Грибоедова.

— Да, я не забыла, — отозвалась вдова. — Очень тронута, что и вы не забыли.

Лермонтов удалился в отведенную ему комнату и стал раздеваться. В это время в дверь робко постучали. Михаил ответил:

— Юн моман, пардон![31] — и накинул на сорочку халат.

На пороге стояла улыбающаяся Като. Ласково сказала:

— Миль пардон[32], что мешаю отдыхать. Просто мне было поручено передать вам письмо, если вы заедете.

— От кого?

— Сами догадайтесь. — Она протянула маленький, пахнущий духами конверт. Пока Михаил вертел его в руках, скрылась со словами:

— Все, до завтра, Мишель: миссию я выполнила и могу удалиться со спокойной душой.

— Да, мерси, мерси…

Сел на стул около окошка, оторвал заклейку. Прочитал по-французски:

«Дорогой друг! Я, по настоянию моих близких, предварительно согласилась на брак с князем Б***. Но одно Ваше слово — и венчанию этому не быть. Жду от Вас решения. Помню все. М.О.».

Он оторопело провел рукой по лбу. Вот незадача! Былые свидания с Майко представлялись ему теперь очень далекими и почти нереальными. Столько событий потом произошло: и поездка с командой ремонтеров, и неожиданная близость с Катей, и печальное расставание с Одоевским… А Майко не забыла и ждала. Что же ей ответить?

На могилу Грибоедова отправились вдвоем с Ниной Александровной и со слугой-грузином из княжеского дома: в одной руке он нес букет свежесрезанных чайных роз, а в другой — кожаную сумку. Шли пешком, поднимались вначале по крутой вымощенной улочке с чахлыми одинокими деревцами на тротуарах, а затем по тропинке в гору. На горе еще издали была видна приземистая грузинская церковка, сложенная из белого камня, — невысокая, без купола, с треугольной покатой крышей. Слева от нее можно было заметить узкую башню-звонницу с небольшим колоколом. Вблизи открылось, что церковка стоит на площадке, огражденной спереди кованой решеткой с балясинами. Основание храма и площадки — каменные, справа и слева сбегают две каменные лестницы, посредине — ниша со склепом. Вход был закрыт решеткой-воротами. За воротами и покоился Грибоедов.