Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… - Михаил Казовский

Помолившись каждый о своем, поставили по несколько свечек. Лермонтов — пять: две за упокой (мамы и отца), три за здравие (бабушки, Раевского и Вари Лопухиной). Выйдя на улицу, он сказал:

— Жаль, что нельзя еще немного попутешествовать — я бы съездил взглянуть на Шемаху и Кубу́. Говорят, танцы шемаханских красавиц — нечто исключительное. Ведь недаром у Пушкина в «Золотом петушке» царь Дадон пал жертвой чар шемаханской царицы!

— Нет, далековато, не отпустят. И потом — дороги опасные.

— С почтой под охраной не страшно.

— Ах, бросьте, Михаил Юрьевич! Что вы нового там увидите? Ну, опять базар, старая крепость и развалины мавзолея какого-нибудь Сулейман-шаха… И зачем вам это?

— Так, для впечатлений. И друзьям похвастать.

— Можете похвастать без этого — «был в Шуше, Кубе́ и Шемахе». Ведь никто не проверит, правда ли.

— Самому будет совестно, Александр Иванович.

— Не смешите меня. Тот не гусар и не драгун, кто не привирает!

Вечером давали прощальный ужин коменданту Вартанову. Собрались все, кто не был в карауле. Сделали жженку, пили в удовольствие. Брали жареную баранину руками. Заедали огурцами, чесноком и терпкой зеленью. Лермонтова попросили почитать стихи. Он, подумав, начал:

Когда волнуется желтеющая нива,И свежий лес шумит при звуке ветерка,И прячется в саду малиновая сливаПод тенью сладостной зеленого листка…

Перестав жевать, все внимательно слушали.

…Когда росой обрызганный душистой,Румяным вечером иль утра в час златой,Из-под куста мне ландыш серебристыйПриветливо кивает головой…

Кто-то прошептал: «Как чудесно сказано!» На него зашикали.

…Когда студеный ключ играет по оврагуИ, погружая мысль в какой-то смутный сон,Лепечет мне таинственную сагуПро мирный край, откуда мчится он…

Голос поэта зазвенел на высокой ноте, глаза вспыхнули божественным огнем. Все замерли.

…Тогда смиряется души моей тревога,Тогда расходятся морщины на челе, —И счастье я могу постигнуть на земле,А в небесах я вижу Бога!..

В тишине раздался вздох Федотова:

— Господи Иисусе, сказочные строки.

Офицеры захлопали, бурно восхищаясь. Лермонтов смущенно говорил в ответ:

— Бросьте, что за вздор! Вот у Пушкина — стихи! Мы — жалкие его эпигоны…

Наутро покинули славную Шушу. Фокс просил не говорить Вревскому о своем местопребывании. Его уверяли, что без надобности вообще не станут заезжать в Агдам — постараются обогнуть его с запада и без остановки проследовать дальше, чтобы первый привал сделать в Барде. Так и получилось: самый опасный участок, где команда недавно попала под обстрел, миновали быстро, без приключений. Хачинай и Тертер переехали с ходу, не растягиваясь, и к полудню уже оказались под Бардой. Отдохнули около часа и опять отправились в путь. К мирному Шеки подъехали в сумерках. В город отправили ночевать только раненого Федотова, Лермонтова как его доверенное лицо и Одоевского как медика. остальные встали походным лагерем, охраняя свой маленький табун. Осмотрев рану, Александр Иванович радостно сказал, что никакой опасности не видит. Сам майор выглядел усталым, но присутствия духа не терял и даже пытался шутить. Наскоро поели и, сморенные тяжелой дорогой, тут же захрапели.

Ночью все проснулись от пушечных выстрелов. Лермонтов вскочил и, наскоро одевшись, бросился узнать, что произошло, а Одоевский остался при командире. Рядом с поэтом скакали гарнизонные офицеры — когда выехали за городские ворота и приблизились к лагерю, бой уже закончился. Горцы попытались завладеть карабахскими жеребцами, но атака была отбита. Русские потеряли двоих: одного солдата и того казака, что недавно получил ранение в руку (видно, смерть шла за ним по пятам). А табун остался в целости.

О происшествии доложили Федотову. Он велел не задерживаться в Шеки, отложив похороны до Караагача, чтобы не терять целый день. Оба тела погрузили на дроги и повезли в хвосте марша. Лошади чуяли покойников и храпели, вытаращив глаза.

Настроение у всех было скверное, но когда впереди блеснула синяя лента Алазани, на душе стало легче: это Грузия, а в Грузии спокойно, и до дома рукой подать.

В расположение части въехали уже в темноте, но, узнав о прибытии ремонтеров, Безобразов вышел им навстречу. Поздравил с успешно проведенной операцией, несмотря на потери. Обнял Федотова, сказал, что уверен в его поправке. А корнету Лермонтову, улыбаясь, сообщил: день назад в штабе получили приказ Розена — на основе приказа из Петербурга — о его переводе в Гродненский полк под Новгород. Михаил охнул и, пожав командиру руку, с жаром поблагодарил. Но сердце отчего-то сжалось. Уезжать с Кавказа вдруг не захотелось.

Без визита к Нечволодовым Лермонтов уехать не мог. Было стыдно огорчить старика. Тем более что подполковник обещал рассказать о дружбе с братьями Пушкиными. Это стоило многого.

Он решил отправиться рано поутру, чтобы по пути заехать к скале с развалинами замка царицы Тамары и порисовать. Взял походный этюдник, масляные краски.

— Ждать ли вас к обеду? — спросил Андрей Иванович.

— Нет, к обеду точно не жди. К ужину — пожалуй. И скажи Никанору, чтобы меньше спал и готовил возок в дорогу. Послезавтра непременно отбудем.

— Обязательно скажу-с.

До скалы было не больше десяти минут неторопливой езды. Солнце уже всходило и окрашивало небо в розовые цвета. Михаил привязал Баламута к дереву, сел на сваленный бурей карагач, по которому озабоченно ползали муравьи, раскрыл этюдник и карандашом по грунтованному картону набросал очертания будущей картины[27]: впереди — долина, вдалеке горы, слева — скала, на ней — руины башен и крепостных стен. На тропе возникли путники: впереди шел татарин и вел за собой верблюда с поклажей, за ними ехал всадник. Лермонтов и их зарисовал. Затем, в течение получаса, до полного восхода солнца, быстро написал красками пейзаж. Вышел он в багровых предрассветных тонах, но не зловещий, а романтический и ясный. Солнце окончательно поднялось, и натура заиграла иначе, потеряв прежний колорит. Лермонтов закрыл этюдник: после дорисует, по памяти. Сел на Баламута и продолжил путь.

Несмотря на ранний час, в доме Нечволодовых было оживленно: на дворе служанка-грузинка развешивала белье, слышался детский плач, а на балконе с трубкой в руке стоял сам Григорий Иванович в шлафроке и ночном колпаке. Увидав гостя, воскликнул восторженно: