Содом Капустин (Поэма тождества) - Содом Капустин

Новый шестерка Пахана, пригодный, пригожий и проинструктированный, стучал в свой бубен, иллюстрируя, комментируя и переводя на язык звуков испускаемые его Паханом запахи, формы и фигуры речи.

– Тебя считают и делят опасным. В твоих сорусах может жить вирус, в твоих хлоропластах вместо магния – стронций, в твоих эндомикроизах зреет мицелий неизвестных грибов. В стеблях твоих – страх! В черешках твоих – ужас. В нектарниках твоих – отрава.

Пахан присел перед тобой, скользя своими перистыми листьями с растроёнными концевыми пластинками по твоим стеблеродным, ростовым и сосущим корням, по корневым мочкам, почкам и надпочечникам, как белый медведь, забравшийся на склон ледяного тороса, ложится на пузо и, помогая себе лапами, несется вниз, в промоину с чистой водой, или как плоская галька, отскакивая от глади озера делает блинчики, на потеху разгоряченной детворе.

– Трепет пред тобою так велик, что наша администрация готова засушить тебя и отправить в гербарий или крематорий. Но так ли велика твоя опасность? Может, ты ксенобиот или мутаген? Может, ты сможешь послужить нашей популяции не в виде засушенного пособия, а как эволюцирующий фактор?

Зачуяв обещающий развлечение запах, арестанты, кто на контрактильных, кто на гаусториях, кто на ходульных корнях, начали приближаться к тебе и Пахану, на ходу распуская свои бутоны и выбрасывая оттуда пыльники, капюшоны и макинтоши, готовясь если не присоединиться, то хотя бы попринюхиваться, поароматизировать и попривоняться к празднеству нового оплодотворения.

– Теперь ты примешь мои филлокладии и кладодии, суккуленты и столоны, брантеопеталы и тычинки. Я сделал женскими твой стебель и твои черенки! Теперь я сделаю женским и твой бутон!

Стаминодии и микроспорофиллы пахана камеры приблизились к твоему пестику, и начали тереться о повлажневшие рыльца, словно новорожденный ягненок благородного марала тычется носом в свою мать, ища сосец с жирным и сладким молоком, или как язычок щеколды раз за разом проходя мимо неплотно вбитого гвоздя оставляет стружку на его шляпке, а на себе длинные царапины. Но ни Пахан, ни его шестерка, ни простые зеки не замечали, что твой пестик покрыт кольцами алмазных парафизов, которыми Золотарь прошил все твои семяродные, спорородящие и детородные органы, органеллы и завязи, которые наматывались на тычинки, лепестки и чашелистики Пахана, соединяя вашу совокупляющуюся пару в единое комбинированное соцветие.

Ты же, бессердечный, облетевший и по завязку наполненный всеми соками, водами и настоями, не замечал того, что творил с тобой Пахан, что вытворял, прыгая по стенам прогулочного дворика, его шестерка, чем занимались дорвавшиеся до сеансовой мастурбации прочие узники. Тебя занимало лишь то, как внутри твоего кочана набирает силу, свободу и прощение, впитывает влагу, жар и плазму, поглощает энергию, время и истину, твой, ждущий своего часа побег: книга, которой долженствует перемешать сушу и воду, землю и небо, свет и тьму и, вернув их в первичную квинтэссенцию бытия, исторгнуть из себя новые Песнь, Ноты и Музыку, что будут звучать впереди себя и этими вибрациями убивать всех, кто прочтет, услышит и увидит эту книгу.

Пахан, завороженный твоей доступностью, податливостью и сговорчивостью слишком поздно унюхал что твоё тело, выпустив присоски, плети и каудексы, начало проникать своими калиптрами в его сочления, сочленения и кору. Он встряхнулся, встрепенулся и затряс листьями, стеблями и корнями, как вожак козьего стада, встретивший на пути другого вожака, начинает подметать бородой опавшую листву, или как мечется из стороны в сторону указующая длань флюгера, под первыми порывами надвигающейся бури, но было уже поздно. Облако пыльцы, спор и дебатов, выброшенное твоими взорвавшимися спорогонами, сорусами и стробилами объяло вас, испуская такие, сякие и другие благовония, заставившие всех зеков забыть о своих забавах и вжаться в стены, полы и ребра прогулочного дворика. Тем временем твоё тело вгрызалось нитевидными корешками в луб, камбий и древесину мятущегося, возмущенного и негодующего Пахана, но твоё тело, уже приобретя опыт, пробу и сноровку, враз оборвало все событийные, самобытные и боковые корешки, привязывающие Пахана к Папе, другим Паханам и администрации исправительного древовидного папоротника, выедая всё, что можно выесть, высасывая всё, что можно выпить и впитывая всё, что можно поглотить. И, когда облако пыльцы рассеялось, будто стая гнуса, облепившая забредшую в лес бурёнку, рассыпается под взмахами ее хвоста, чтобы, не считаясь с потерями, вновь впиться в ее кожу, вымя и глаза, или как прах сожженного на костре тела усопшего святого отшельника его последователи везут к Гангу и открывают над водами урну, чтобы ее содержимое выдул влажный ветер, только небольшое углубление в эпидермисе напоминало о том, что там совсем недавно укоренялся Пахан камеры.

И когда в прогулочный дворик, двое на блохах и один на трипсе, въехали вертухаи, и сосчитали по бутонам, питавшихся там зеков – счет сошелся. Шестерка съеденного тобой Пахана, теперь прилип к тебе, готовый выполнить любой каприз, вопль и вычуру ассимилированного своего властелина, но ни он, ни ты не подавали признаков наличия желаний, хотений и прихотей. Так шестерка Пахана и нёс тебя до самой камеры, устроенной в толстостенной вакуоли одного из извилистых досковидных корней папоротника.

Ты не замечал, как парящие в воздухе связи, знакомства и отношения поглощенного тобой Пахана, неотступно следуют за арестантами, пытаясь приладиться, присосаться и проникнуть, то в одного, то в соседнего, то в первого. Но твоё тело отмечало про тебя, себя и окружающее все диапазоны волн, поляризаций и интерференций. Оно видело, как постепенно входя в шестёрку пахана, эти тонкие курьерские, правительственные и засекреченные линии связи преображали шестёрку в Пахана. И когда шестерка поставил тебя в одно из устьиц камеры, он уже полностью переродился, а один из десятков арестантов стал уже шестеркой.

– Здравствуй вновь.

Пахан камеры, возрожденный, старый и реструктуризированный расправил свои листья, усики и корни.

– Невозможно уничтожить систему, подрывая лишь ее представителей. Это – философия. А философии я тебя учил. Что ж забыл ты недавние уроки?

Пыльца Пахана сыпалась тебе в лепестки, оттуда на пол, где и пожиралась упрямыми, свербящими и назойливыми пыльцеедами, которых очередной новый шестёрка пахана собирал горстями и укладывал в соответствии с возрастом, запахом и количеством съеденного, лапок и щетинок под брюшком в полые, отпавшие от зеков черенки их бывших листьев.

– Ты убедился, что зря лишь тратишь силы, борясь со мной? Подчинись – и я проведу тебя на вершину папоротника. Ты будешь восседать на его цветке, а рядом буду я – твой верный, проверенный и уверенный в тебе наставник. А пока, я спрячу тебя в надёжном месте, где ты сможешь предаться размышлениям и верно принять моё заманчивое для всех предложение.

Запахи, нежные, притягательные, еле уловимые, которыми Пахан убеждал тебя, возымели бы действие на любого, кто попал между пластинами его луковиц. Но ты не был подвержен чарам, кубкам и подносам Пахана и коренился не трепеща ни кончиками листьев, ни срединами стеблей, ни донцами лепестков.

Шестёрка Пахана, покоряясь трению его чашелистиков, заглотив тебя целиком в свой раздувшийся, раздавшийся и потускневший бутон, протиснулся между гудящими от напора воды сосудами, спящими трахеидами и медленно вздымающимися смоляными ходами. Используя тиллы, неровности коры и обнаженные сердцевидные лучи как ступени, шестерка стал опускаться все ниже и ниже к основанию папоротника.

Невозможно представить, что ты забудешь, что стало потом!

Достигнув поверхности земли, шестерка выпустил тебя из своего бутона и взял нержавеющими пальцами за локтевой шарнир. Перед вами простирался прямоугольник ровной земли, так свободной от растительности, будто некий чрезмерно добросовестный огородник просеял всю ее между пальцев, выбирая малейшие ростки и стерни, или словно на этом участке проводились эксперименты по воздействию на флору запрещенных фитоядов. С одной из сторон бесплодной зоны находился плоский полированный камень и твой проводник ступил на него и, увлекая тебя за собой, погрузил в землю вторую, затем третью ногу. Ты, равно принимающий добро, зло и неблагодарность, направляемый жестко фиксированным захватом шестерки Пахана, тоже начал спускаться по уходящим в недра ступеням, погружаясь в почву, как в плотную, непрозрачную и невзрачную жидкость.

Твои зрительные сенсоры были отключены, и ты не мог видеть, как шестёрка включил налобные прожекторы, чтобы освещать ваш путь в глубины, породу и по племени земли. Твой таймер давно лишился питающих элементов, и ты не мог вычислить, сколько длился ваш спуск. Твои слуховые рецепторы лохматились, выпрямлялись и всклокочивались выдранными, обрезанными и перебитыми проводами, и ты не мог слышать ни молчащего шестёрку Пахана, ни свист его, своих и сопровождающих вас шагов, ни смутный гул, доносившийся снизу камнями, песком и тектитами.