Страшный Тегеран - Мортеза Каземи

Но Мэин не отвечала. Тревога ее росла с каждым мгновением.

О чем же так тревожилась Мэин, что ее волновало? Причины этого волнения нам известны. Не в последнем ли письме фероха заключалось все дело? Впрочем, мы не знаем ведь и того, о чем писал ей в последний раз Ферох.

Ругаться со смотрителем станции из-за лошадей было совершенно бесполезно. Оставалось ждать. И наши путешественницы прилегли. Только Мэин не спалось.

Так прошло два часа. Наконец привели лошадей, запрягли, женщины вновь устроились в карете, как раньше: Мелек-Тадж-ханум с Мэин на заднем сиденье, а Фирузэ — спиной к кучеру.

Хасан-Кули повезло: новый сурчи был тегеранец, понимал отлично по-персидски, и Хасан с удовольствием уселся с ним рядом. Карета покатилась к следующей почтовой станции. Был час ночи.

Тревога, охватившая Мэин, беспокоила мать, которая, как мы указали, была неплохая женщина. Она говорила себе: «Как бы с дочкой, не дай бог, чего-нибудь не случилось».

Она уже думала, не дать ли ей обет, поставить ряд свечей и заказать четыре пятницы подряд чтение роузэ, как вдруг Мэин сказала:

— Мамочка, не можете ли вы, пока мы еще не приехали в Кум, сказать мне, что вы решили насчет моего замужества, чтобы я точно знала, что со мною будет.

Мелек-Тадж-ханум обрадовалась.

«Наконец-то, — подумала она, — дочка, кажется, одумалась: понимает, что повиноваться отцу и матери важнее всего».

И она повернулась к Мэин.

— Что ж, детка, я тебе скажу? Ведь об этом много уж тебе говорили и я, и отец, чего же еще повторять? Так и решили, как говорилось: соглашайся выйти за принца, и успокой нас с отцом.

Мэин грустно сказала:

— Я не для того спросила, чтобы еще раз это услышать. Я только думала, что, может быть, вы передумали... отказались от этого нелепого решения... подумали о моем счастье. А что касается меня, то я ни за кого, кроме Фероха, не выйду.

Мелек-Тадж-ханум почувствовала, что возражать сейчас дочери значило бы огорчить ее еще больше. И она замолчала. Она говорила себе: «Зачем ей раньше времени сердце растравлять. Придет время — покорится, совсем ручная станет». И она сказала вслух:

— Ну, ладно, что теперь об этом разговаривать. Мы ведь говорили о Куме.

Она посмотрела на Фирузэ. И Фирузэ, молчавшая пока они говорили, сказала:

— Да! В пятый разочек я удостоилась в Кум поехать. — Она принялась рассказывать Мелек-Тадж-ханум, как ее муж взял другую жену и дал Фирузэ развод и что было перед этим.

— Однажды смотрю я, входит к нам какая-то женщина. «Нет ли у вас, — спрашивает, — комнаты свободной? Комнату я желаю снять». Ну, поговорила я с ней, и ушла она, а я смотрю на полу какая-то бумажка подброшена. Ну, я и поняла, что бумажку-то эту самую она нарочно, чтобы меня извести, достала и подкинула. Ну, а через два дня муж новую жену взял.

Мелек-Тадж-ханум и без того верила в подобные приметы, но Фирузэ хотелось еще больше укрепить ее в этой вере.

А Мэин, сидя в своем углу, пожимала плечами: ей было и смешно и жаль эту бедную женщину.

Почти три часа длились такие разговоры. Наконец вдали, в черноте ночи, засветился какой-то огонек. Слышно было, как сурчи сказал Хасан-Кули:

— Это фонарь Кушке-Насрет.

Через четверть часа карета стояла у почтовой станции. Самая живописная из всех остановок на кумской дороге, Кушке-Насрет стоит на горе, у подножия красивого холма, а перед ней внизу, на юго-востоке, расстилается озеро, известное под названием Царского Бассейна. Когда карета добралась до Кушке-Насрет, уже рассветало, и озеро внизу начинало поблескивать серебром.

Дамы вышли, сурчи быстро распряг лошадей.

— Хасан-Кули, — сказала Мелек-Тадж-ханум, — мне хочется как можно скорей приехать в Кум, так ты пойди, повидай наиба и скажи ему, чтобы больше чем на час нас здесь не задерживал.

Хасан-Кули собирался идти и уже произнес: «Бе-чешмь сэркар-ханум».

Но возле кареты появился сам наиб за подорожной. Хасан-Кули сказал:

— Сэркар-ханум желают как можно скорее попасть в Кум, так что, дженабе-наиб, прикажите поскорей запрягать.

Услыхав слова «сэркар-ханум», наиб поклонился и тоже сказал:

— Бе-чешмь, — будет исполнено!

Но в эту минуту подошел к нему сурчи, успевший уже привязать лошадей, и сказал:

— Вам бумага из Тегерана.

Он подал наибу пакет и сейчас же протянул руку, чтобы взять от Хасан-Кули свой анам.

Что за странная вещь этот анам, введенный в обычай на персидской почте, и кто первый установил зловредную привычку, подчиняясь которой, каждый пассажир за грубость дикого сурчи должен еще лично вручать ему анам? Уж брали бы, что ли, все сразу вперед, вместе с платой за билет: и пассажиру было бы спокойнее, и братья-персы не приучались бы к вымогательству.

Смешнее же всего то, что даже и тогда, когда сурчи только что опрокинул дилижанс или карету и сокрушил пассажирам ребра и зубы, он преспокойно подходит и требует анам.

Вид тегеранского пакета напугал наиба и, видимо, задавая себе вопрос: «Что случилось, что управление почты ему пишет, может быть, упущение какое или на него пожаловался пассажир, которому он нагрубил, и теперь «центр» задает ему выговор?», наиб побежал к дверям кавеханэ и вскрыл пакет при тусклом свете фонаря. По мере того, как он читал, нахмуренное лицо его прояснялось: очевидно речь в письме шла не о жалобе.

Мелек-Тадж-ханум с Мэин и Фирузэ отправились в михманханэ и улеглись на килиме, который разостлал для них в одной из комнат хозяин кофейной. Они решили поспать часочек и ехать дальше. Хасан-Кули заснул в карете.

Через два часа совсем посветлело. Взошло солнце. Впрочем, если бы кто-нибудь взглянул в это время на озеро, увидел бы не одно, а два рождающихся у края озера солнца, из которых одно шло вверх, а другое — вниз. Путешественницы проснулись, попили чаю, который им принесли из кавеханэ, и Мелек-Тадж-ханум позвала Хасан-Кули.

— Пойди скажи, чтобы запрягали — поедем.

Хасан-Кули направился было к наибу, но оказалось, что и наиб тут, стоит у дверей кавеханэ.

— Здравствуйте, — сказал Хасан-Кули, — а мы хотим ехать, прикажите дать нам запряжку.

Но тут наиб разочарованно покачал головой и сказал:

— Лошади так сбили себе ноги, что никуда не годятся. Ехать вам нельзя. Придется ждать, пока из Кума придет свежая запряжка, тогда поедете.

— Позвольте, — удивленно возражал Хасан-Кули, — почему же вы два часа тому назад сказали нам, что лошади у вас есть готовые и что мы можем ехать, когда захотим, а теперь говорите «ноги сбили».

Наиб сердито огрызнулся:

— Если лошади падут, я буду отвечать, а не вы. Правительство не может из-за вас зарезать всех лошадей. Подождите немного, придут лошади, тогда и поедете.

Спорить не приходилось, и Хасан-Кули поплелся доложить обо всем Мелек-Тадж-ханум. Тот, кто случайно взглянул бы в этот момент на Мэин, увидел бы по ее лицу, что известие это не очень ее удивило и что она даже как будто ожидала услышать что-нибудь в этом роде.

Однако Мелек-Тадж-ханум была не из тех женщин, которых можно угомонить так быстро. Она приказала:

— Пойди, скажи ему: «У вас же не одна запряжка, а всегда есть запасные лошади; вы нас мучаете» да пообещай ему, что, если даст лошадей, получит хороший анам.

Но, сбегав к наибу, Хасан-Кули вернулся совершенно разочарованный.

— Наиб ни за какие деньги не хочет дать лошадей. Говорит, надо ждать не меньше, как до обеда.

— А куда торопиться? — спрашивала Мэин. — Ведь доедем.

Пришлось покориться, и Мелек-Тадж-ханум согласилась остаться до обеда. И, больше не разговаривая, они вновь улеглись. Но бедная Мэин не спала.

В полдень Мелек-Тадж-ханум проснулась первая, разбудила Мэин, послала Фирузэ за Хасан-Кули, а Хасан-Кули — к наибу. Результат был не лучше: вернувшись, он доложил, что запряжка из Кума еще не пришла, и лошади еще не отстоялись, и надо подождать еще немножко.

Рассердившись, Мелек-Тадж-ханум вновь отправила Хасан-Кули для переговоров.

— Ты ему скажи, пусть он не воображает, что может так с нами поступать. Мой муж кандидат в депутаты и скоро будет в меджлисе, а там получит и министерство, тогда он ему задаст!

Хасан-Кули в простодушии своем в точности и передал наибу чапарханэ все эти страшные угрозы. Но наиб, знавший Тегеран гораздо лучше, чем ханум, и понимавший, что если что-нибудь в Тегеране не достигает цели, так это именно жалобы, и что там никому нет дела ни до чьих прав, — только сказал:

— Передайте, пожалуйста, ханум, пусть она попусту не расстраивается и пусть оставит свои жалобы при себе.

Тогда ханум решила попробовать уговорить его сама.

— Пришли его сюда, я с ним поговорю.

Через минуту к михманханэ подошел наиб и, стоя у дверей, произнес:

— Салям!

— Салям! Дженабе-наиб, почему же это вы с нами так поступаете? Мы вчера еще приехали, а вы до сих пор не даете нам лошадей.