Страшный Тегеран - Мортеза Каземи

Ферох, приблизившись к старику, тихо сказал:

— Визит мой имеет некоторое отношение к вашему семейству, вернее, к вашему зятю.

Старик снова завозился в кресле, точно хотел вскочить.

— А что такое? Зять умер? Моя дочь осталась вдовой? Что с ними случилось? Так вы, значит, приехали, чтобы мне сообщить о несчастье...

И он смотрел на Фероха в величайшей тревоге.

Кое-как заставив его замолчать и успокоиться, Ферох сказал:

— Хезрет-э-али еще не изволили меня выслушать, а уже беспокоитесь... Нет, зять ваш не умер, и дочь ваша не стала вдовой, но с дочерью вашей все же случилось... случились странные вещи.

— Странные вещи! Какие странные вещи? Да что она: заболела, муж с ней развелся?

Старик так любил дочь, что уж одни эти слова, «странные вещи» в применении к ней повергли его в волнение и тревогу.

Ферох понял, что этот человек вряд ли сможет выслушать печальный рассказ о положении своей дочери без того, чтобы с ним чего-нибудь не случилось. Но что было делать? Фероху нужно было все-таки рассказать ему все: обо всех ее несчастьях и о подлости мужа. Он сказал:

— Если вы сможете взять себя в руки и не волноваться, слушая этот печальный рассказ, тогда я сообщу вам все, что с ней случилось. Но, впрочем, оговорюсь заранее, что все, что случилось с ней, для всех осталось тайной, так что ваше доброе имя не задето и на вас не легло никакого пятна.

Почувствовав, что произошло что-то серьезное, старик обещал Фероху слушать его внимательно и не волноваться. И тогда Ферох рассказал ему все, что он узнал от Эфет.

Когда он дошел до дома Арус-Мажур, то хотел, было, изложить это как-нибудь по-другому; но старик, у которого от этого рассказа выступили на лбу капли холодного пота, просил не скрывать от него ни одной подробности. В его глазах сверкал такой гнев, который превратил бы в пепел любое сердце.

И Ферох, не пытаясь больше что-нибудь утаивать, рассказал ему обо всем, вплоть до того, каким образом его милая дочь, — которая, как думал старик, наслаждалась счастьем с мужем в Исфагане, — была спасена Ферохом и как она сейчас лежала раненая в его квартире.

Мне трудно передать вам, что сделалось со стариком после этого рассказа. Куда девалась его старческая немощь? Глаза его расширились, точно хотели выскочить из орбит, ноздри раздувались, по всему телу его проходила дрожь, стиснутые зубы его скрипели. Он был в том состоянии бешенства, когда человек забывает все на свете, до того потрясен он был глубиной раскрывшейся перед ним подлости.

Он готов был кощунствовать против самого бога при мысли о том, что тот милый молодой человек, который глядел на него в дни прощания перед отъездом такими преданными глазами, его любимый зять оказался негодяем, запрятавшим его дочь в публичный дом, что его дочь провела там четыре месяца, принадлежала всем и служила предметом наживы. Разве этот старик мог представить себе, чтобы его чистой, нежной дочери кто-нибудь мог сказать: «Мы с тобой прости..тки и зарабатываем свой хлеб прости..цией».

Было непонятно, как его не хватил удар и как он остался жив.

Вдруг старик сказал:

— Вы говорили о каком-то письме от нас, которое он ей показывал. Каким образом он мог получить отсюда такое письмо, когда моя жена, насколько я знаю, без меня ничего ему не писала.

И, крикнув: «Али-Акбер!», он приказал слуге попросить в бируни ханум.

Юный пишхедмет, с удивлением глядя на Фероха и, видимо, спрашивая себя, как это так ханум придет сюда при этом чужом человеке, направился в эндерун.

Должно быть, догадавшись, о чем он думает, Р... эд-довлэ крикнул ему вслед:

— Али-Акбер! Этот ага мне родной, а следовательно родной и для ханум.

Ферох, поклонившись, сказал:

— Сделать то, что я сделал, был мой долг. Это должен был сделать каждый порядочный человек.

Р... эд-довлэ не успел еще успокоиться и все еще дрожал от гнева, как на пороге появилась госпожа Р... Это была рослая женщина, лет, должно быть, сорока или более. На ней была белая чадра с черной каймой, и лицо ее было наполовину закрыто.

— Что вам угодно? — спросила она с порога.

— Входите, здесь никого чужих нет, — сказал Р... эд-довлэ, — так как ага Фероха я считаю своим сыном...

Ханум вошла и села.

И в этот момент напряжение старика вдруг прорвалось, и он заплакал.

— Ты знаешь, что произошло? — кричал он сквозь слезы. — Ты знаешь? Знаешь, какое несчастье ты принесла дочери? Ты знаешь, где этот господин ее встретил?

В страшной тревоге госпожа Р... спросила:

— Что? Что такое? Да скажите же, что произошло?

Видя, что от мужа ей ничего не добиться, она обратилась к Фероху:

— Ради бога, скажите!

Но Ферох указал на Р... эд-довлэ:

— Ага вам скажет все сам...

Он поднялся и попросил господина Р... эд-довлэ разрешить ему удалиться.

— Что было, то прошло, — прибавил он, кланяясь ханум. — Теперь нужно подумать, как привести все в порядок.

И дав свой адрес и сказав, что сегодня же, после обеда, они смогут видеть свою дочь, он вышел. Очутившись на улице, он вскочил в подвернувшийся ему извозчичий экипаж и указал извозчику, куда ехать. Экипаж покатился.

Глава семнадцатая

НА КУМСКОЙ ДОРОГЕ

Время приближалось к закату солнца. На западе уже сверкала Венера, и мрак мало-помалу брал верх над светом.

По просторной шоссейной дороге катилась почтовая карета запряженная четверкой лошадей, с ямщиком в огромной мохнатой шапке, известной под названием папахи. Возле ямщика на козлах примостился старенький пишхедмет с бородкой, выкрашенной хной и ренгом. Внутри кареты сидели три женщины.

Коляска приближалась к Соленой Реке. Когда было уже совсем темно, карета переехала мост и остановилась возле кавеханэ. Ямщик спрыгнул с козел и, сходив в кофейню и подкрепившись двумя стаканчиками горячего чая, вышел вновь, напевая турецкую песню.

Как раз в это время к кавеханэ подъехал шедший из Кума дилижанс. Быстро заменили лошадей, и через четверть часа карета двинулась дальше, к станции Кал'э-Мохаммед-Али-Хан.

Дорога была неровная. Она то взбегала на гору, то спускалась вниз. Но лошади так уже к ней привыкли, что ямщик, распустив без всяких опасений вожжи, беседовал с Хасан-Кули-пишхедметом о своей жизни, полной приключений. Он вел беседу по-турецки.

Хасан-Кули, к сожалению, не понимал по-турецки ни слова. Но как он ни старался показать ямщику, что не понимает и, следовательно, не к чему рассказывать, ямщик или притворялся, что не понимает его, или действительно не знал по-персидски и все говорил и говорил, расписывая что-то Хасану на сочном турецком языке.

Странная вещь: почему все сурчи на персидских дорогах — турки?

Поезжайте, для примера, хоть в Исфаган; тут все сурчи на дороге окажутся турками, подобно тому, как все цирюльники в тегеранских банях оказываются мазандеранцами или, по крайней мере, разговаривающими по-мазандерански. Темнело. Это была двадцатая ночь лунного месяца, и восхода луны нельзя было ждать раньше, как часов через шесть.

Наконец, после пяти часов езды, вдали показался фонарь Кал'э-Мохаммед-Али-Хан, а еще через несколько минут карета остановилась против постоялого двора михманханэ. Лошадей не было, и приходилось сидеть здесь не меньше двух часов. Поэтому Хасан-Кули, возблагодарив бога за то, что он освободил его наконец от разговорчивого сурчи, слез с вышки козел и открыл дамам дверь кареты. Из кареты вышли Мелек-Тадж-ханум, за ней Мэин и, наконец, рябая Фирузэ и направились к зданию михманханэ.

В дверях огромных конюшен появился наиб чапарханэ — заведующий почтовой станцией. Подойдя к карете, он спросил по-турецки у сурчи, в котором часу они выехали с Соленой Реки, и велел Хасан-Кули, вытаскивавшему из кареты одеяло и провизию для ужина, отнести к своим дамам:

— Предъявите подорожную.

Хасан-Кули, поставив вещи на землю, принялся рыться в кармане. Если бы Хасан-Кули был повнимательнее, он заметил бы, что в эту самую минуту и сурчи вытащил какую-то бумагу и, подав ее наибу, сказал ему что-то по-турецки, на что наиб ответил:

— Хорошо.

Дамы устроились в одной из комнат здания, стены которой были покрыты красноватой штукатуркой, и принялись за ужин, состоявший из кюкю и котлет. Хасан-Кули, карауливший вещи, сидел в темноте, внутри кареты, и тоже жевал.

Мелек-Тадж-ханум была чрезвычайно довольна поездкой и все говорила о том, как они отлично помолятся в Куме. Но совсем другие чувства были написаны на лице Мэин. Внутреннее волнение не давало ей покоя. В то время как Мелек-Тадж-ханум и Фирузэ с огромным аппетитом уничтожали ужин, она почти не притронулась к пище.

Чтобы подбодрить ее, мать говорила:

— Ну, что же ты? Здесь, кажется, о Ферохе или о шахзаде и разговора даже нет. Чего же ты хмуришься и делаешь кислую физиономию? Сейчас надо думать о богомолье.