Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации - Владимир Козаровецкий

Я готов согласиться, что строки «Поймешь ли ты душою скромной Стремленье сердца моего» могли бы относиться к Москве: так Листов видит душу Москвы и сердце Пушкина. Имеет право. Но почему «некогда его (Пушкина. — В. К.) любовь» к Москве прошла перед нею без ответа? «Узнай, по крайней мере, звуки, Бывало, милые тебе». Я полагаю, слово «звуки» здесь невозможно понять иначе, чем «стихи». Что же, по версии Листова, имеет в виду Пушкин? «Бывало» — это когда? В детских стихах? И почему в 1828 году, когда Пушкин чаще, чем когда-либо, бывает в Москве, он говорит о разлуке? («И думай, что во дни разлуки, В моей изменчивой судьбе».) Но верхом непонятности речи «темной музы» Листова является трактовка строк «Твоя печальная пустыня, Последний звук твоих речей — Одно сокровище, святыня, Одна любовь души моей».

Листов «полагает строку „Твоя печальная пустыня“ обращением к Москве, сожженной пожаром 1812 года. Именно такой застает Пушкин древнюю столицу — разрушенной, но не утратившей достоинства „святыни“.» Я же полагаю, что это очередная натяжка. Разумеется, можно на мой счет поиронизировать: дескать, это ведь Скалозуб произносит слова у Грибоедова: «Пожар способствовал ей много к украшенью» ; но и в самом деле, в 1828 году считать Москву «печальной пустыней» из-за пожара 1812 года, даже при большом количестве оставшихся пожарищ, — явный перебор. Но особенно меня мучает в версии Листова загадка строки «Последний звук твоих речей». Я никак не могу взять в толк, что за речи толкала Москва, когда и кому. За разгадку этой строки я готов простить Листову все остальные очевидные натяжки его версии.

Что же касается связи Москвы с «ПОЛТАВОЙ», то нужно отдать должное изобретательности исследователя. Если он сможет ответить на все заданные мной вопросы по тексту посвящения, я, пожалуй, готов поверить, что в Полтавской битве решалась судьба Москвы (не только как олицетворения государства), и Пушкин задумал изобразить в поэме и это; жаль только, что в тексте поэмы он ни словом об этом не обмолвился. В таком случае у меня останется только один, последний вопрос: зачем Пушкину понадобилось утаивать свою любовь к Москве? И при этом в то же время писать: «Москва, как много в этом звуке…» ?

Таким образом, из всех версий пушкинской утаенной любви лишь одна, щеголевская, удовлетворяет нашим «начальным условиям»; кроме того, она соответствует содержанию посвящения «ПОЛТАВЫ» и самой поэмы. Нам осталось только ответить на вопрос, зачем Пушкину понадобилось утаивать свою давнюю любовь к 14-летней Марии Раевской.

XX

При том, что влюбленность в девочку-подростка была, несомненно, кратковременной и вполне в том духе, как об этом позже написала сама Мария Волконская, она могла иметь место: в угловатом подростке Пушкин мог разглядеть уже пробивавшееся женское обаяние с его зовущей и таинственной силой. Тем не менее озвучивать любовь к девочке для Пушкина было невозможно — выглядеть смешным в глазах друзей, в отношении к женщинам бывших преимущественно циниками, Пушкин не хотел. Но кратковременность, эфемерность этого чувства, да еще к подростку — отнюдь не единственная причина, по которой Пушкин утаил в посвящении «ПОЛТАВЫ» ту давнюю влюбленность.

С посвящением поэмы Марии Волконской Пушкин попал в трудную ситуацию. Он был любим практически всей семьей Раевских — все в ней к нему очень хорошо относились. С Николаем и Александром Раевскими он и вообще был дружен, в трех старших дочерей он был когда-то — в разной степени — влюблен; в письме к брату от 24 сентября 1820 года, рассказывая о путешествии с Раевскими по Кавказу и Крыму, он писал: «…Счастливейшие минуты жизни моей провел я посереди семейства почтенного Раевского», — а Пушкин был не только щепетилен в вопросах чести, но и никогда не забывал сделанного ему добра. Между тем отъезд Марии Волконской в Сибирь стал горем всей семьи. Ее отец и старший брат сделали все возможное, чтобы сначала уговорить, а потом и заставить ее отказаться от отъезда — вплоть до того, что шли на обман, скрывали от нее действительную информацию, — но сломить ее волю не смогли. Единственное, на что она вынуждена была пойти, это оставить своего сына, не брать его с собой — он вряд ли выдержал бы дорогу в Сибирь; впрочем, это его не спасло: известие о смерти сына догнало Марию Волконскую в дороге — и Пушкин на его смерть написал эпитафию:

В сиянье, в радостном покое,У трона вечного творца,С улыбкой он глядит в изгнание земное,Благословляет мать и молит за отца.

Ее решение, ее поведение, сила воли, которую она проявила, привели Пушкина в восхищение, но он не мог об этом сказать никому из Раевских и не мог об этом написать в посвящении открыто. Это и стало второй причиной, по которой он «темнил» в посвящении «ПОЛТАВЫ», где, вдогонку обращаясь к Марии Волконской, писал: «…Твоя печальная пустыня, Последний звук твоих речей — Одно сокровище, святыня, Одна любовь души моей». Но была и еще одна причина, пожалуй, самая важная. Отъезд жен декабристов в Сибирь серьезно разозлил царя: им было запрещено возвращаться — то есть они уезжали навсегда, они и их дети лишались дворянского звания. Выразить открыто сочувствие одной из них, да еще не просто сочувствие, а восхищение, да еще не где-нибудь, а в посвящении поэмы о Петре, которую Николай I должен был прочесть непременно — и первым, — было опять-таки невозможно.

Таким образом, проблему «утаенной любви» Пушкина в посвящении «ПОЛТАВЫ» можно окончательно и бесповоротно считать решенной Щеголевым, а саму тему утаенной любви — закрытой, хотя для романтиков наш вывод будет отрезвляюще грустным: не было в жизни Пушкина «вечной, верной и неразделенной любви» — и даже просто «вечной и верной». Если все же кто-то захочет вернуться к этой теме, придумав что-нибудь новенькое, я советую прежде всего соразмерить возникшую у него версию с заданными нами «начальными условиями» — или оспорить их и задаться какими-то другими, выполнять которые ему придется в любом случае.

XXI

— Но ведь еще не решен вопрос с N.N. «донжуанского списка», — справедливо заметят мне терпеливо читающие этот долгий разбор. — А вдруг там откроется нечто такое, что заставит нас совершенно иначе посмотреть на эту проблему. Ведь не зря же Пушкин зашифровал это имя?

Ну, что ж, мои терпеливые читатели, вы заслужили удовлетворение вашего любопытства. Получайте разгадку N.N. — хотя должен сразу сказать, что тайна здесь совсем простая, а ее неразгаданность до нашего времени — следствие недоразумения, элементарной невнимательности пушкинистов.

Поскольку «донжуанский список» составлен Пушкиным хронологически, эту «утаенную любовь» следует искать в промежутке между влюбленностями в Екатерину Карамзину и княгиню Авдотью Голицыну. «Роман» с Карамзиной начался и кончился в один день — 8 июня 1817 года, когда пушкинское признание в любви Екатерина Андреевна показала мужу, а тот вызвал на разговор Пушкина. 9 июня Пушкин заканчивает лицей, 11-го переезжает из Царского Села в Петербург, где принимает присягу на службе в Иностранной Коллегии и в течение трех недель живет в семье родителей, вместе с сестрой Ольгой, на Фонтанке, близ Калинкина моста. 3 июля Пушкин подает прошение о предоставлении ему отпуска «для приведения в порядок домашних <…>дел», 8-го получает паспорт на отъезд и 9-го июля уезжает с родителями и сестрой в Михайловское. На какое бы то ни было серьезное увлечение времени не было.

В конце августа Пушкин возвращается из Михайловского в Петербург, а предположительно в начале декабря у Карамзиных он знакомится с княгиней Авдотьей Голицыной. Уже 24 декабря 1817 года Карамзин пишет Вяземскому в Варшаву: «Пушкин… у нас в доме смертельно влюбился в Пифию Голицыну и теперь уже проводит у нее вечера: лжет от любви, сердится от любви, только еще не пишет от любви».

В промежутке «конец августа — ноябрь» 1817 года только и могло состояться увлечение, обозначенное как N.N. Об этом периоде жизни есть важное воспоминание в «Записках о Пушкине» И. И. Пущина; привожу его целиком:

«Между нами было и не без шалостей. Случалось, зайдет он ко мне. Вместо: „Здравствуй“, я его спрашиваю: „От нее ко мне или от меня к ней?“ Уж и это надо вам объяснить, если пустился болтать.

В моем соседстве, на Мойке, жила Анжелика — прелесть полька!