Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации - Владимир Козаровецкий

Щеголев в статье «Амалия Ризнич в поэзии А. С. Пушкина» показал, что бо́льшая часть стихов, приписывавшихся (в качестве их адресата) Ризнич, не может быть отнесена к ней, и ограничил список таких произведений стихотворением «Простишь ли мне ревнивые мечты…» (1823), элегией «Под небом голубым страны своей родной…» (1826) и строфами XV–XVI из беловика шестой главы «Евгения Онегина», не вошедшими в окончательный текст романа. Цявловская относила к Ризнич стихотворение «НОЧЬ», написанное 26 октября 1823 года, недоработанный набросок «Когда любовию и счастьем утомленный…» (судя по размеру, написанный тогда же), «Простишь ли мне ревнивые мечты…» (11 ноября 1823), незаконченное стихотворение «Как наше сердце своенравно…» (1823) и стихотворение «Все кончено, меж нами связи нет…» (1823).

Каждое из этих стихотворений и все они вместе могли быть Пушкиным написаны любой из его женщин, быть откликом на любое его увлечение, и такая их «адресация», без каких бы то ни было серьезных оснований мало того, что практически всегда «гадательна», так еще и может завести исследователя очень далеко от истины. Вот документально обоснованная М. Яшиным «справка» из его статьи «Итак, я жил тогда в Одессе» (она приведена в том же сборнике), которая показывает, куда такое стремление назвать своего адресата как раз исследователей и заводит.

Иван Ризнич приехал в Одессу с молодой женой весной 1823 года; Пушкин переехал из Кишинева в Одессу в июле 1823 года, а стихотворение «Простишь ли мне ревнивые мечты…» написано 11 ноября 1823 года. Но запись в метрической книге Соборной Преображенской церкви, приведенная Яшиным, гласит: «1-го генваря — родился младенец Александр от родителей Коммерции советника, 1-й гильдии купца Ивана Ризнич и жены его Аксинии (дьячок исправил непонятное ему „Амалия“ на православное „Аксиния“ — В. К.). Молитвовал и крестил протоиерей Петр Куницкий. Восприемником был Генерал-Адъютант и Новороссийский генерал-Губернатор Михайло Семенович Воронцов». Отсюда следует, что не только это стихотворение не могло быть обращено к Амалии Ризнич, находившейся на 8-м месяце беременности в момент его написания, но и все остальные стихи, подверстывавшиеся к этой версии Цявловской. В «лучшем случае» летом 1823 года Пушкин мог успеть влюбиться в ждавшую ребенка красавицу, к которой муж приставил слугу, везде и всюду следовавшего за ней неотступно, и о близости с которой и мечтать не приходилось (уже за границей, стоило ей завести роман «на стороне», как слуга тотчас сообщил мужу, и сразу же последовал развод) — да еще, может быть, в компании играть с нею в карты (она любила играть); описанные в приведенных стихах мечты летели к какой-то другой женщине.

Ну, а после рождения младенца? Ризнич — П. Д. Киселеву: «У меня тоже большое несчастье со здоровьем моей жены. После ее родов ей становилось все хуже и хуже. Изнурительная лихорадка, непрерывный кашель, харканье кровью внушали мне самое острое беспокойство. Меня заставляли верить и надеяться, что хорошее время года принесет какое-нибудь облегчение, но к несчастью случилось наоборот. Едва пришла весна, припадки сделались сильнее. Тогда доктора объявили, что категорически и не теряя времени она должна оставить этот климат, так как иначе они не могли бы поручиться за то, что она переживет лето. Само собой разумеется, я не мог выбирать и стремительно решился на отъезд».

В результате вся версия романа Пушкина с Амалией Ризнич оказывается основанной ни на чем, практически на пустом месте. Но как же тогда быть со стихотворением «Под небом голубым страны своей родной…»? Уж это-то стихотворение несомненно об Амалии Ризнич — ведь расшифрованная пушкинистами запись от 29 июля 1826 года рядом с текстом стихотворения свидетельствует об этом? — «Усл<ышал> о см<ерти> <Ризнич> 25<го июля;> у<слышал> о c<мерти> Р<ылеева>, П<естеля>, М<уравьева>, К<аховского>, Б<естужева> 24 июля». Читаем это стихотворение о безответной любви:

Под небом голубым страны своей роднойОна томилась, увядала…Увяла наконец, и верно надо мнойМладая тень уже летала:Но недоступная черта меж нами есть.Напрасно чувство возбуждал я:Из равнодушных уст я слышал смерти весть,И равнодушно ей внимал я.Так вот кого любил я пламенной душой,С таким тяжелым напряженьем,С такою нежною, томительной тоской,С таким безумством и мученьем!Где муки, где любовь? Увы, в душе моейДля бедной, легковерной тени,Для сладкой памяти невозвратимых днейНе нахожу ни слез, ни пени.

Казалось бы, здесь все соответствует известным фактам и обстоятельствам: Ризнич из-за болезни уехала в Италию и там, «под небом голубым», через год скончалась. Но ведь дело не в адресате, ведь это стихотворение — о том, как поэт с ужасом обнаруживает, что в душе даже не шевельнулось сострадание к предмету былой влюбленности, что известие о ее смерти не вызвало в его душе ничего — ни слез, ни упрека. И не важно, что это могло произойти из-за «перебившего» возможность сострадания известия о смерти декабристов — важно, что он увидел в себе это бесчувствие и ему ужаснулся.

Это стихотворение прекрасно само по себе, ему не требуется «биографический» комментарий; более того, «биографический» комментарий этому стихотворению и вообще противопоказан, ибо сводит пушкинское самообнажение и одновременно поэтическое обобщение, понятное каждому читателю его стихов, к частному случаю.

Но может быть стихотворение «Простишь ли мне ревнивые мечты…» обращено к Воронцовой? Пушкин появился в Одессе в начале июля 1823 года, в конце июля приезжает М. С. Воронцов и сообщает Пушкину, что тот переходит под его начало. В это время Воронцова ждала ребенка; ребенок родился 8 ноября и торжественно крещен 11 ноября 1823 года, в тот самый день, когда и было написано это стихотворение, — то есть оно не может быть адресовано и Воронцовой. Пушкин впервые увидел ее во время крещения, но она еще некоторое время не появлялась в обществе, и только начиная с приема, данного Воронцовым 25 декабря по случаю Рождества, в январе-феврале Пушкин начинает бывать в их доме — на обедах, балах и маскарадах, которые давал граф, и на приемах его жены.

XVI

Друг поэта Александр Раевский был возлюбленным Воронцовой и отцом ее детей; так, очевидно, не без основания, считали пушкинисты И. Л. Фейнберг и А. А. Лацис, полагавшие, что Воронцов отцом этих детей быть не мог по причине его половой ориентации. Между тем принято считать, что Раевский, для отвода от себя подозрения, договорился с Пушкиным, чтобы тот приволокнулся за Воронцовой, что Пушкин и сделал — тем более что она любила пококетничать и подурачиться. Ф. Ф. Вигель вспоминал об этом: «Влюбчивого Пушкина нетрудно было привлечь миловидной [Воронцовой], которой Раевский представил, как славно иметь у ног своих знаменитого поэта». Ту же версию «романа», только в сжатом виде, излагал со слов современников в своих мемуарах граф П. Капнист.

11 марта Пушкин уехал в Кишинев, 20-го Воронцова уехала к детям, в имение своей матери, графини Браницкой, под Белой Церковью, и вернулась после 20 апреля. 14 июня Воронцовы уехали в Гурзуф, в Одессу Воронцова вернулась только 25 июля, а 1 августа Пушкин отбыл в Михайловское. При этом май-июль 1824 года — время вспыхнувшей вражды между Воронцовым и Пушкиным, так что сначала Елизавета Ксаверьевна на людях стала подчеркнуто холодно относиться к Пушкину, а затем он перестал бывать у них в доме; к тому же с конца апреля Воронцова была занята своей 4-летней дочерью, которая тяжело заболела — Воронцовы опасались за ее жизнь и перевезли ее из Белой Церкви в Одессу. Отсюда следует, что, кроме зимних встреч с Елизаветой Воронцовой в ее гостиной и единичных встреч в присутствии Веры Вяземской, о которых свидетели помнили и потом вспоминали, более коротких отношений с ней у Пушкина практически не было.

Анализируя письмо княгини В. Ф. Вяземской из Одессы мужу, Макогоненко показывает, что оно «передает светский характер увлечения Пушкина, говорит о любовной игре с кокетливой, любящей поклонение мужчин графиней», а, приводя факты биографической канвы из жизни Воронцовой в этот период, неоспоримо доказывает, что никакого реального романа между Пушкиным и Воронцовой в это время быть не могло. «Пушкин был в известной мере увлечен Воронцовой, — заключает исследователь, — участвовал в той светской любовной игре, которую любила графиня. Видимо, этим и можно объяснить включение имени „Элизы“ в шутливый список, позже претенциозно названный „Донжуанским“».