Милитариум. Мир на грани (сборник) - Андрей Марченко

Гляжу, Васька Малый издалека кожанкой любуется. Подошел поближе, говорит:

– Я, конечно, извиняюсь, да только уступи мне тужурку. Всё равно носить ее не будешь. Мала она тебе.

Тогда я на Ваську внимательно посмотрел. Звали Малым, во-первых, чтоб отличать от Василия Большого, во-вторых, оттого что был он действительно росточку не огромного, ну и в-третьих и в-главных – потому что фамилия у него такая. Но всё же покрупней он немца был.

– Да тебе она зачем? Тоже ведь жать будет.

– А мне для фасону надо, для форсу. Бабам в деревне скажу, что я с броневиков. Ну, так что, продашь?

Кожанка-то ладная. С одной стороны – дыры сама затягивает, но с другой – мыша в кармане. А деньги – они всегда нужны.

– Тридцать рублей, – отвечаю.

– Да ты что! Креста на тебе нет! Я до войны за двадцать целковых себе пальто шил! Семь рублей! Больше всё равно нет.

– Так то до войны было, сейчас пойди, походи по базару. Двадцать пять.

Столковались с ним за двенадцать рублей – семь он мне сразу отдал, да пятерку позже обещал. Рубль я сразу в лавку снес. Махорки купил, да из-под прилавка полуштоф самогона. Вышел из лавки, скрутил самокрутку, а огня-то нет. Спросил у нашего нового вольнопера. Тот спичку протянул и вкрадчиво спрашивает:

– Доколе, товарищ, мы свою кровь за империалистов проливать будем?..

– За огонь, – отвечаю, – спасибо. Но шел бы ты к черту?..

Вот и поговорили.

Уж не знаю что именно, но бабы в Малом чего-то находили. Сие показывает, что бабы вообще – народ неразумный. Под стать росту и норов у Васьки был – мелкий, суетливый. Говорить красиво мог – это да, язык – что помело. Только по глазам видно было – врет ведь, каналья.

А хорошим людям с бабами не везет. Мне вот, к примеру, никогда не везло. И вот Ваську Большого взять – тоже, хотя чего в нем не хватало дурам. Человек верный, сильный. А уж смелый… Мы его называли полным Георгиевским кавалером, правда, в шутку. У него полного банта солдатского Егория не имелось, зато сам был телом тучен.

В деревнях солдату никакого почтения. Это в газетах пишут, дескать, на фронте богатыри и молодцы, державы гордость. А деревенский люд думает, что солдаты – навроде саранчи, всё тянут, а что не утянут – попортят. Последнее особенно баб касается, даром что своих мужиков в деревне нет – забрили в войско. Лучше уж никакого, чем рядовой солдат. Ты перед ним, шельмецом, душу и тело откроешь, а его на следующий день убьют. Оттого без плезира к сельским барышням и подходить не моги.

Деньга-то у меня имелась, да только бабы всегда были, а деньги – заканчиваются.

– Глупый ты, – сказал мне вольнопер, когда я не занял ему денег. – Скоро победит коммунизм, и деньги свое отживут. Останешься с ними, как дурень с фантиками.

– Хоть и фантики, да мои. Ежели денег не будет, чем со мной расплатишься тогда?

– Благами нового общества.

– Да откуда у вас блага без денег появятся? Где же тут логика здравого смысла? Это как вместо блох и тараканов у вас заведутся коровы.

– Не доросло до этого твое сознание.

– Да ну тебя, – отвечаю.

Сказал-то я крепче, да не всякому слову есть место на бумаге. Да и важно это? Вот и я говорю – неважно.

А кожанка и броневики – экая невидаль. Я в войско добровольцем пошел, скучно стало на заводе. Пока обучался в запасном батальоне, меня звали слесарем на бронепоезд. Сейчас бы служил на «Хунхузе». Да я не захотел, насмотрелся на заводе на паровики. Подавал рапорт о переводе в авиаотряд. Летчиком бы, конечно, меня не взяли. Но желательно мне было хотя бы стрелком попасть на многомоторный «Сикорский» или даже механиком – авось бы покатали. Очень хотелось сверху на мир посмотреть.

Тогда ведь много чего иного важного происходило. Война – это само собой.

Атака-то, в которую нас бросили, была частью большого наступления. Только у нас оно запнулось, а южнее – дело пошло. И броневой дивизион от нас перебросили, да и пополнения сперва туда отправляли. Но, надо сказать, и австрийцы нам сильно не досаждали, видать, сильно им в том наступлении досталось.

Васька Малый, конечно, на гулянки ходил, на танцы. Пока бронедивизион стоял – танцевали под патефон, когда уехал – под гармонь. Бабы тогда к Ваське стали с опаской относиться: какой ты, касатик, бронеход, ежели все уехали, а ты остался.

И сперва мы его слабость за расстройство от отказов приняли. После думали – заболел. Чай, не в Ливадии – подстыл где-то или, может быть, съел не то. Он даже к фельдшеру ходил. Да фельдшер у нас – известный коновал, в медицину пошел только из-за дармового спирта. Но микстуру фельдшер какую-то дал, только от нее Малому хуже делаться не перестало.

Последние дни так и вовсе лежал, ничего не ел, только воду пил. И дрожал как от холода – так мы его кожанкой укрывали. А в гроб его не я клал – а то бы я сразу догадался. Это после мне сказали, что необычайно он легкий был. Хотя ведь и ранее здоровяком его не назовешь, да еще болел…

За кожанку он мне как семь рублей уплатил, так более и копейки не дал, стало быть, не расплатился он за нее. Ну и забрал я ее к себе…

А третьего дня после похорон Малого приехали на моторе с лихачом два офицера: штабс-ротмистр и поручик. Чины невелики, да только Пецулевич перед ними как червяк на сковородке крутился. Да и не только он: приехал наш полковник, белый как мел. Вольнопер наш куда-то сдымил, видать, думал, что по его душу – да много чести.

Спрашивали про сбитого летчика. Съездили они на место, где упал немецкий аэроплан. Порылись в золе да пепле, не нашли ничего. Я отчего знаю – дневальным я стоял при палатке взводного стоял. Тайны с поисков не делали. Штабс-ротмистр лишь сказал:

– Метко стреляете, шельмецы. Было бы лучше, чтоб похуже. Но что стало – то стало. Где похоронили?

– Не могу знать, – отвечает Пецулевич.

– А кто хоронил?

– Фрол да Лавр!

– Подать сюда!

– А их нет! Погибли!

Подняли взвод, стали искать могилу германца. Конечно, перво-наперво – на кладбище. Нашли могилы двоих, кого немец положил, а самого немца нет. Ну, оно понятно: немец или католик, или лютер, негоже ему в освещенной земле лежать. Но стали за оградой искать – нет свежих могил. Видать, братья схоронили где-то в леске, может, у речки. А где? Недели три, почитай, прошло, яму травой забило.

Вот тогда приезжие и пригорюнились. Пецулевич тоже испугался, не было бы хуже. Но обошлось. Пецулевичу за ранение дали Анну на шашку, а за германца – Станислава с мечами в петлицу.

Прежде чем опять в окопы нас послали, прислали нам пополнение: всё более юнцов, но был один и вовсе старик, который, видно, еще с турком лет сорок назад воевал, а на войну со своей винтовкой пришел.

Ну а на фронте с той поры, как нас с передовой отвели, немного-то изменилось. Позиции ни на вершок не сдвинулись, но окопались, в землю вросли и мы и австрияки. Пулеметы и пушки расставлены, каждый клочок земли пристрелян. Что нам, что врагу в атаку идти – только людей зазря класть.

Но наши окопы недавно были их первой линией, и от нас ко второй – переходы шли. На участке нашего взвода их три было. Два прямых засыпали, а один, изломанный прикрыли пулеметами: «Гочкис» с нашей стороны, а с их – «Шварцлозе». Но к тому времени, как мы вернулись, солдаты освоились таким образом: ежели пулеметный расчет на бруствер цветастую тряпку положил, значит, офицеров в окопах нет, и, стало быть, пожалуйте в гости.

К австриякам я не ходил. И как-то боязно, да и неправильно. Зато их в наших окопах видал, хотя и не часто – более старались меняться да брататься на ничейной полосе. Что называется: ни вашим, ни нашим.

– Они тоже солдаты, – пояснял новый вольнопер. – Они тоже обмануты своими правителями. А надобно штыки поворотить против эксплуататоров, да и самим по домам: детей растить, хлеб сеять. Фабрики – трударям…

Ладно, конечно, говорил. Так ладно, что и у меня сомнения заворочались.

Воевать и правда не хотелось. Война до победного конца?.. Да конца того и не видно. Третий год воюем, да пока всё больше отступаем. Это же сколько у немца придется землю назад возвращать? Турка бьем, австрияк – тоже. Но немцы из другого теста слеплены.

Пришла осень, и, как водится, задождило. В окопах – лужи.

У нас в городе такую погоду мрякой называли. Мряка – это когда не поймешь, не то дождь на улице, не то туман, небо как из свинца сделано, сыро и холодно. В дозоре стоять или посты обходить – одно мучение. Я по такой погоде более мерзну, чем на морозе – вот лужи замерзнут, и станет полегче.

Грязь повсюду. В атаку идти лениво. Пройдешь по полю саженей двадцать – и на ногах полпуда глины. Я из газолиновой бочки, кастрюль и жести собрал годиновскую печь, поставил ее в нашей землянке – все греться заходили.