Великолепные Эмберсоны - Бут Таркингтон

Месяц спустя она написала ему:

Нет. Пусть останется почти.

Разве у нас почти всё не прекрасно? Сам знаешь, как ты дорог мне. Я думаю о тебе с первой минуты нашего знакомства, и я уверена, что ты тоже сразу понял это... боюсь, что понял. Боюсь, что ты всегда это знал. Но в вопросе помолвки я не осторожничаю, как тебе показалось, дорогой. (Я всегда перечитываю слово "дорогая" в твоих письмах, так же, как и ты в моих, правда, я каждый раз опять и опять перечитываю твои письма целиком!) Но помолвка настолько серьезная вещь, что пугает меня. Она затрагивает очень многих, не только нас с тобой, и это тоже пугает меня. Ты пишешь, что я слишком "легкомысленно" отношусь к твоим чувствам, да и "на наши отношения смотрю слишком легкомысленно". Ну не странно ли? Потому что я воспринимаю всё гораздо серьезнее, чем ты. Я не удивлюсь, если на старости лет буду по-прежнему думать о тебе, даже если мы будем далеко друг от друга, возможно, с кем-то другим, даже если ты давным-давно меня позабудешь! "Люси Морган, - скажешь ты, увидев мой некролог. - Люси Морган? Дайте подумать, кажется, имя мне знакомо. Разве я когда-то не знал эту Люси Морган?" А потом ты покачаешь седой головой и погладишь побелевшую бороду - у тебя будет такая замечательная длинная белая борода! - и скажешь: "Нет. Кажется, никакой Люси Морган я не помню, и с чего я взял, что мы были знакомы?" Бедная я, бедная! Я и глубоко под землей буду думать, узнал ли ты о моей смерти и что сказал по этому поводу! На сегодня всё. Не работай чересчур много... дорогой!

Джордж сразу схватился за перо и бумагу, грустно, но настоятельно прося Люси не представлять его с бородой, пусть и замечательной и отрощенной в преклонном возрасте. Выдвинув протест по поводу воображаемой бороды, он закончил послание словами мягкими и даже нежными, а потом прочитал письмо от мамы, пришедшее с той же почтой. Изабель писала из Эшвилла, куда только что приехала с мужем.

По-моему, папа выглядит лучше, милый, хотя мы здесь всего несколько часов. Может, нам повезло найти место, где он поправится. Доктора тоже надеются на это, и, вероятно, наша поездка будет стоить всех усилий, которые мы потратили, вытаскивая папу отдохнуть. Бедняга, он так переживал, не о собственном здоровье, а из-за того, что придется оставить все деловые заботы в конторе и на время забыть о них - если ему вообще это удастся! Но давление семьи и друзей было невероятным, ведь отец, и брат Джордж, и Фанни, и Юджин Морган не переставали уговаривать его поехать - и он был вынужден сдаться. Боюсь, я так беспокоилась о том, чтобы он выполнял предписания докторов, что не могла должным образом поддерживать брата Джорджа в его затруднении с Сидни и Амелией. Мне так жаль! Я никогда не видела Джорджа настолько расстроенным - они получили всё, что хотели, и скоро уплывут, как я слышала, жить во Флоренцию. Отец сказал, что устал от постоянных споров, правда, он выразился иначе - от "нытья". Не понимаю людей, ведущих себя таким образом. Джордж говорит, хоть они и считаются Эмберсонами, они плебеи! Боюсь, что почти согласна с ним. По крайней мере полагаю, что вели они себя неподобающе. Сама не пойму, зачем вываливаю это на тебя, бедненький мой! Всё это забудется задолго до твоего приезда на каникулы, и тебя никак или почти никак не коснется. Не думай об этих глупостях!

Папа ждет, что я отправлюсь с ним на прогулку, - это хороший знак, потому что в последнее время дома он совсем не хотел гулять. Не буду заставлять его ждать. Не забывай надевать плащ и калоши в дождь, а когда станет холодать, носи пальто. Видел бы ты своего папу! Выглядит гораздо лучше! Если ему тут понравится, мы останемся недель на шесть. Но ему, кажется, уже нравится! Он только что крикнул мне, что пора. Не кури слишком много, мой милый мальчик.

С любовью, твоя мама Изабель

Но ей не удалось удержать мужа там так надолго. Ей нигде не удалось его удержать. Через три недели после письма она вдруг телеграфировала сыну, что они срочно отправляются домой, а через четыре дня, когда они с приятелем, насвистывая что-то после обеда в клубе, вошли в кабинет, на столе лежала еще одна телеграмма.

Он прочитал ее дважды, прежде чем понял смысл.

Папа оставил нас в десять сегодня утром, милый. Мама

Товарищ не мог не заметить, как изменилось лицо Джорджа.

- Плохие новости?

Джордж оторвал ошеломленный взгляд от желтого листочка.

- Отец, - тихо сказал он. - Она пишет... пишет, что он умер. Мне надо срочно домой.

Когда он приехал, его встречали дядя Джордж и Майор - впервые дед приехал на вокзал встречать внука. Пожилой джентльмен ожидал его, сидя в карете (которая по-прежнему нуждалась в покраске) у входа на станцию, но при появлении Джорджа вышел и схватил за руку дрожащими пальцами.

- Бедняга! - повторял он, поглаживая юношу по плечу. - Бедняга! Бедный Джорджи!

Джордж еще не осознал всей горечи потери, а был как в тумане, и пока Майор гладил его, приговаривая "Бедный мальчик", ему мучительно хотелось сказать старику, что он не пудель. Но вместо этого он прошептал "спасибо" и залез в карету, а за ним, с уважительным сочувствием, уселись родственники. Он заметил, что за поездку к дому нервная дрожь Майора никуда не исчезла, да и выглядел он гораздо хуже, чем летом. Однако по большей части Джордж прислушивался к собственным чувствам, точнее, к отсутствию оных, но беспокойное сострадание деда и дяди заставило его притворяться. Он не был раздавлен горем, хотя знал, что должен быть, и, втайне сгорая со стыда, скрывал черствость за лживой печалью.

Но когда его ввели в комнату, где лежало то, что недавно было Уилбуром Минафером, притворство как рукой сняло, и на него обрушалась вся боль утраты. Ему надо было лишь увидеть это навек недвижимое подобие тихого человека, всегда незримо присутствовавшего в его жизни, - настолько незримо, что Джордж редко осознавал, что отец действительно всегда рядом с ним. И вот он в гробу и так тих, что кажется живым; всё это вдруг обрушилось на Джорджа. В минуту этого неожиданного, разрывающего сердце порыва Уилбур Минафер стал ему настоящим отцом, таким, каким никогда не был при жизни.

Джордж вышел из комнаты, придерживая одетую в черное мать, плечи его сотрясались от рыданий. Он обнял маму, а она нежно успокаивала его; наконец он достаточно пришел в чувства, чтобы подумать, а не ведет ли себя не по-мужски.

- Я в порядке, мам, - неловко произнес он. - Обо мне не беспокойся, лучше пойди полежи или что там еще, ты такая бледненькая.

Изабель на самом деле была бледна, но то была не смертельная бледность, как у тети Фанни. Горе Фанни полностью поглотило ее, она даже не выходила из своей комнаты, и Джордж не видел ее до следующего утра, когда за несколько минут до начала похорон ее изможденное лицо потрясло племянника до глубины души. Он уже успел стать самим собой, и во время краткой церемонии на кладбище его мысли блуждали, и если он грустил о чем-то, то это была не совсем смерть отца. Рядом с обложенной цветами свежей ямой был небольшой холмик, поросший молоденькой травкой, - там лежал старый Джон Минафер, умерший осенью; рядом с его могилой были могилы дедушки и бабушки Минаферов, второй жены дедушки Минафера и трех ее сыновей, сводных дядьев Джорджа, утонувших, когда перевернулось их каноэ (Джордж был еще малышом). Фанни осталась последней в семье. Чуть поодаль располагался участок Эмберсонов с могилами жены Майора, его двух сыновей, Генри и Мильтона, которых Джордж почти не помнил, и старшей сестры Изабель, тети Эстеллы, умершей совсем юной, еще до рождения племянника. Могильные плиты Минаферов были гранитными, с именами, выбитыми на отполированной стороне; белые мраморные обелиски Эмберсонов возвышались над другими памятниками старого кладбища. Но за ним лежало новое кладбище, открытое несколько лет назад и умело спроектированное современным архитектором. Там стояли новые большие склепы, а обелиски на могилах были выше эмберсоновских, к тому же некоторые были украшены статуями; все эти участки смотрелись моднее и внушительнее, чем те, где покоились Эмберсоны и Минаферы. Вот поэтому Джорджу взгрустнулось, а мысли улетели прочь от отца и погребальной службы.

В поезде, отвозившем его обратно в колледж, эта грусть (хотя какая это была грусть, скорее недовольство) вернулась к нему, преобразовавшись в убеждение, что новое кладбище воплощает в себе дурной вкус, не в смысле архитектуры или скульптуры, а из-за нахальства: эти нувориши словно щеголяли показным невежеством, делая вид, что не знают, что все по-настоящему аристократичные и важные семейства похоронены на старом кладбище.

Недовольство уступило воспоминанию о том, насколько красива была скорбь на мамином лице, когда она прощалась с ним на вокзале, и о том, как ей идет траурный наряд. Он подумал о Люси, с которой удалось увидеться лишь дважды, и как во время этих тихих встреч его не оставляло чувство, что он кажется ей чуть ли не героем: она всем видом показывала, что ценит, как стойко он переносит утрату. Но ярче всего перед глазами вставало отчаявшееся лицо тети Фанни. Он вновь и вновь возвращался к этому воспоминанию, не в силах отогнать его. И еще много дней после приезда в колледж лицо Фанни вдруг возникало перед его мысленным взором, и тогда всё случившееся вновь обрушивалось на него. Ее молчаливое горе потрясло Джорджа до глубины души.