Девочка на шаре - Марина Друбецкая

— Александр Федорович! — закричал он, увидев Ожогина. — Ну можно ли так! Немцы ждут два часа! Я уж обыскался!

— Иду, иду! — поспешно отозвался Ожогин и обернулся к Ленни. — Простите, мадемуазель Оффеншталь, я должен идти — дела. Петя проводит вас дальше.

Он взял ее руку, церемонно поцеловал и на несколько мгновений задержал ее детскую ладошку — зернышко, утонувшее в скорлупе ореха, — в своей большой ладони. Его рука была теплой, и эта теплота удивила ее. Она привыкла к рукам Эйсбара, которые были обжигающе горячи, когда он желал ее, и обжигающе холодны, когда желание удовлетворялось и он становился равнодушен. Она улыбнулась.

— Можно прийти еще?

— Почту за честь.

Через час из окна своего кабинета Ожогин увидел, как Ленни выходит из ворот «Парадиза» в сопровождении Кторова. Он провожал их взглядом до тех пор, пока они не скрылись из вида, и, дав себе слово впредь не думать о ней, почти успокоился. Но вечером, на террасе дачи, за чаем вдруг начал рассказывать Чардынину и Зарецкой о странных идеях Ленни, избегая называть ее по имени — «эта девочка» говорил он, опасаясь, видимо, что при упоминании имени голос выдаст его.

— У нее есть съемки, из которых она хочет сделать фильм, но над ними надо работать, — закончил он.

— Так дай ей монтажную! — мгновенно отреагировала Зарецкая. — Пусть девчонка работает, может, что и выйдет.

Ночью в своей спальне Ожогин, заложив руки за спину и выставив вперед упрямый лоб, долго ходил из угла в угол. Решал, как предложить Ленни свои услуги в работе. Написать письмо? Прислать Петю Трофимова? Попросить Кторова передать предложение? Все представлялось ему почему-то неприличным и каким-то ненатуральным. Все казалось, что Ленни увидит в его предложении и нежелании лично сделать его скрытый смысл. И он решил, что с утра сам поедет в городской парк, где Ленни баловалась своими моментальными снимками.

Глава 3

Эйсбар возвращается

Щуплый репортеришка Авдей Дроздов вился в одесском порту в надежде пробраться в дирекцию морского пароходства и выпросить наконец себе место в одной из корабельных газет, как вдруг увидел, как по трапу, брошенному на берег с «Великой Елизаветы», трехпалубного лайнера, только что пришедшего из Индии, спускается не кто иной, как Сергей Эйсбар, режиссер знаменитой «Защиты Зимнего». Эх, бойко писал о нем один из дроздовских сотоварищей по газетному перу. Как там было? «С помощью синематографа Эйсбар управляет историей — как средневековый летописец, который брутальным росчерком пера на столетия вводит в заблуждение целые народы». Подкатиться, взять интервью? Начнется: «устал», «завтра справьтесь в гостинице». И Дроздов решил просто тиснуть заметку о возвращении Эйсбара из путешествия с новой удивительной фильмой. Статейку перепечатала и столичная газета, однако шумихи не было.

С корабля Эйсбар сразу поехал на железнодорожный вокзал и купил билет на первый же поезд в Москву. Долго грузили его поклажу. Он взял два купе. Чувствовал себя довольно отвратно: располнел — не сильно, но часто становилось тяжеловато дышать. Море утомило его: всю дорогу оно казалось закрытым занавесом, в колышущуюся стену которого вынужден вместо спектакля утыкаться взглядом театрал. Мелькание сменяющихся пейзажей за окном поезда подействовало успокаивающе. После пряных красок Индии зимняя Москва показалась снятой на черно-белую пленку. На набережной, напротив храма у Пречистенских ворот, высилось нагромождение квадратов из стекла — значит, конструктивисты все-таки нашли поклонников своего функционального стиля. А Федор Шехтель, автор сказочных особняков, которые целой клумбой расцвели в районе Арбата еще в 10-х годах, видимо, получил право на строительство павильонов подземной железной дороги. С подземкой Москва затянула — в европейских столицах метро функционировало уже не один десяток лет. Эйсбар вспомнил, что газеты судачили об этом полтора года назад, когда Индия только была в перспективе. Да, Шехтель молодец! Таксомотор вез Эйсбара по знакомым вроде улицам, но через каждый квартал возникали неизвестные ему строения, увенчанные большой буквой «М». Вензель буквы — с изгибом древнерусской каллиграфии. А входные павильончики на станции подземки выполнены в разных стилях: мавританский, бухарский, готический, викторианский и просто выдуманные архитектором драконы, заглядывающие в окна, рыбы, помахивающие хвостами над дверным порталом. Эйсбар развернул газету — поморщился, обратив внимание на заметку о своем прибытии, и уткнулся в дискуссию о том, что «…Шехтель и его станционные павильоны превратили столицу в город-сон». Да уж, есть немного. Эйсбар вспомнил поразившие его «Ворота Индии» в Бомбее. Оглянулся на второй таксомотор, который вез его багаж. И мысли снова пошли по кругу.

Какими радужными были первые месяцы съемок и к какому развалу все пришло. Он объехал несколько провинций, ощутил, что значит находиться в грязи людского месива, и понял, как снимать эту кашу, в которой одна плоть неотделима от другой. Написал сценарий: европеец вместе с тибетским монахом ищут ребенка, в которого реинкарнировался Будда. История об анонимном боге, которого толпа не знает, но которому инстинктивно подчиняется. Он уже видел, каким должен быть фильм, и знал, что тот станет революцией не только для русской, но и для европейской аудитории. Действительно, из Германии и Англии пришло оборудование: специальные краны, которые позволяли камере зависать над съемочной площадкой в высоких точках, операторские тележки. Англичане явно предполагали строить здесь, в стране вечного лета, большую студию. На паях с ними был арендован самолет. И, однако, все происходило в каком-то мареве — будто не ты сам ходишь, отдаешь указания, выбираешь, а тебя несет облако, наполненное густым пряным дымом. Оно не отпускает ночные сновидения, в нем слоятся мысли — ненужные цепляются за нужные, наслаиваются одна на другую. Нет ясности. И нет в голове порядка, который Эйсбар любил.

Жорж Александриди был невыносим. Делать ему было особо нечего, и он валялся целыми днями во влажной духоте гостиничного номера, который — к неудовольствию Эйсбара — оказался смежным с его собственным, жаловался на англичан. Англичанок называл неоструганными досками — «жестки и шершавы», их мужья досаждали ему тем, что даже в постели говорили о футболе и политике. И те и другие быстро ему надоели, и он переключился на местное население. Пристрастился к марихуане. Сначала курил по вечерам, отправляясь в гости к знакомым, которых он тут же завел в изобилии, а потом — и днем, и утром. Сладкий запах травы был повсюду. Эйсбар тоже пробовал курить, но был в результате раздражен — ему не понравилось, что размывается картина мира. Он точно знает, какой она должна быть и какие действия надо совершить, чтобы ее своим внутренним зрением видел не только он, но и люди в кинозале. Эйсбар любил ставить точки и восклицательные знаки, а здесь все тонуло в многоточиях. И запах! Приторный или сладковато резкий, он оказался больше чем эфиром, он материализовался в заразу, которая поначалу незаметно, но последовательно травила съемочную группу и съемки. Зараза дезорганизованности. Люди уходили со съемки посреди дня, бросив все на половине эпизода. Осветитель опускал лампу на землю и спокойно покидал площадку. Гесс безуспешно пытался все делать сам и сохранять сосредоточенность. В один прекрасный день ассистент Эйсбара улыбнулся и уехал с какой-то англичанкой на север. Больше они его не видели. Оказалось, что съемочные записи, которые он вел, — номера эпизодов, дублей, точки съемки — в полном беспорядке, а частью потеряны. Сейчас, вернувшись в Москву, Эйсбар с ужасом думал о том, что снятые, неснятые и снившиеся влажными беспокойными ночами эпизоды слиплись в его сознании в один громадный неподъемный ком. Надо отсматривать весь материал, дубли, искать кого-то, кто будет разбираться в записях. Где, например, эльф Ленни? Вот кто помог бы… И эта катастрофа со статистами, в которой он виноват совсем не в той мере, в какой представляла британская газета, выходящая в Бомбее. С того бессмысленного крушения моста все и началось.

Таксомоторы остановились около дома Эйсбара почти одновременно. Эйсбар вышел из машины и едва не поскользнулся на подмерзшем тротуаре, но удержался на ногах, найдя точку опоры в виде сугроба. В не по сезону легкие туфли сразу набился снег. От свежести снега и яркого простого света ему неожиданно полегчало. Воспоминания отступили. Дома. Нигде не пахнет приправой карри. Как-нибудь все уладится. Он подошел ко второй машине, приоткрыл дверь и назвал шоферу адрес.

— Там вас встретят. Обо всем договорено, — сказал он на ломаном английском темнокожей немолодой женщине, закутанной в одеяло поверх ярко-оранжевого сари. Та кивнула. И приподняла край пушистого шерстяного платка. Появилось личико младенца, совсем крохи, месяца три от роду. Его глаза бессмысленно блестели — как две маленькие лампочки, притороченные к игрушке незадачливым инженером. Один — карий, другой — зеленый. Совсем как у Эйсбара.