Всё, что у меня есть - Труде Марстейн

утром, и молодой человек с гладко выбритыми щеками поднялся в номер, покрутил вентиль на радиаторе, постучал по трубе костяшками пальцев и заявил, что теперь-то в номере будет тепло. Но теплее не стало. Руар лежал на спине на белоснежном гостиничном белье.

Я сидела на нем верхом, раскачивалась из стороны в сторону, поднималась и опускалась, пыталась разбудить в себе все самые приятные ощущения, но ничего не получалось. В конце концов я притворилась, что мне хорошо, а потом уже и он издал хриплый стон и затих.

Я надела короткое черное платье с рукавами до локтя и открытой спиной, сапоги на высоких каблуках, накрасила губы. Руар изумленно и одобрительно присвистнул, что было ему несвойственно. Мне это не понравилось. Однако в глубине души я понимала, что у меня не было выбора — придется смириться. Я подумала: как мало мне нужно. Ничтожно мало. Что-то конкретное, маленькая коробочка, которую можно подержать в руках: и мне довольно. Я красилась в его присутствии и смеялась, пока наносила косметику, я дрожала от холода перед зеркалом, мечтая о теплой ванне. Руар напевал себе под нос «Апрель в Париже». Но был март, и было холодно.

Спустя два года, в течение которых мы не общались, Руар объявился прямо перед Рождеством. В ту осень все в моей жизни было прекрасно — мы с Толлефом смотрели кино в синематеке, а потом пили красное вино в «Грей-Кафе» и обсуждали фильмы. Мне всегда было интересно, что скажет Толлеф. Но потом на пороге нашей двухкомнатной квартиры возник Руар. Стоял скрипучий мороз, солнце выходило только в середине дня, и то ненадолго. Руар появился точь-в-точь как в кино — с тремя темно-красными розами на длинных стеблях и сборником стихов Дилана Томаса; на кончике носа застыла маленькая капля. Руар сказал, что ему нужно бежать дальше, но своим появлением он все разрушил. И хотя он заметно постарел, носил старомодные брюки со стрелками, а под носом у него повисла капля, это было черт знает что такое — вот так врываться ко мне, в мою жизнь. Мне и в голову не приходило, что он может такое себе позволить. В любом случае, о том, чтобы продолжать жить с Толлефом, после этого не могло быть и речи. А потом еще эта история с ковриком. Она выявила огромную разницу в том, как мы понимаем юмор или его отсутствие, которые выражала надпись «Добро пожаловать» на цветастом коврике перед дверью. Мы с Толлефом позвали друзей на ужин перед Рождеством, но тогда мне уже не хотелось ничего другого, кроме как просто быть с Руаром. Сидеть с ним на скамейке в промозглом декабре, держаться за руки и болтать обо всем, чего не было и никогда не будет, упрекать его и слушать его никчемные оправдания. Мы с Толлефом поехали в ИКЕА за новыми одеялами, как давно планировали. Еще мы купили новое постельное белье, четыре нежно-голубые чашки, полотенца и тот самый злосчастный коврик. По дороге домой у меня разболелся живот после фрикаделек; дни старенького «Форда-Кортины» Толлефа подходили к концу.

Я развешиваю трусики и полотенце на балконе, беру ключ и иду в номер к Элизе и Яну Улаву. Я надеюсь, что теперь-то Элиза одна, она вернулась раньше остальных. Я распахиваю дверь и хватаю ее за руку.

— Тебя трудно застать одну, — тяну я притворно-хнычущим тоном и висну у нее на руке. — Никогда не могу побыть с тобой наедине — никогда-никогда.

Она разбирает детскую одежду. Рассматривает футболку с пятнами от кетчупа и откладывает ее в кучу грязного белья.

— Ты всегда с Яном Улавом, — продолжаю я, — он никогда не оставляет тебя в покое.

Теперь она смеется, и в ее смехе слышны нотки гордости. Она смотрит на меня, берет за руку и говорит:

— Ты так загорела, везет же тебе. — И потом спрашивает: — Хорошо провела время с Бобом?

Я морщу нос и мотаю головой.

— У него такая волосатая грудь, — говорю я. — Мне кажется, это отвратительно.

Элиза пожимает плечами.

— Ну и что же в этом такого отвратительного? — спрашивает она с несвойственным ей раздражением, и тут до меня доходит, что у Яна Улава тоже густая растительность на груди, но я не понимаю, как можно воспринимать мои слова как намек на Яна Улава. Я думаю, что это глупо — сравнивать Яна Улава и Боба или в любом случае думать про Яна Улава в таком ключе. У него блестящая лысина, накачанные мышцы на ногах, он любит ездить на велосипеде и смотреть футбол по телевизору. Я хочу поговорить с Элизой про Руара, хотя знаю, что она скажет, — она всегда говорит одно и то же. И все равно я рассказываю ей снова и снова о своей страсти и тоске.

— Ты ведь сама говоришь, что по-другому никогда не будет. Неужели ты не хочешь встретить нормального мужчину, с которым могла бы жить и растить детей? — спрашивает Элиза. — Почему ты рассталась с Толлефом? Что с ним было не так?

— Не ругай меня, — робко прошу я и смотрю на нее собачьим взглядом, пока она не улыбнется.

— Ну, в Осло еще полно мужчин, — произносит она. — Руар — это идиллический портрет. Ты не знаешь, каково это — жить с ним каждый день. С мужчиной, который так поступает со своей женой.

Голос Элизы слегка дрожит. Словно она пытается мне сказать, что независимо от того, насколько она любит меня и насколько беспокоится обо мне, она считает меня не таким уж хорошим человеком. И единственная причина, по которой она находит в себе силы разговаривать со мной об этом, заставляет себя затрагивать эту тему, — то, что она моя сестра.

— Не могу поверить, что мы уже завтра уезжаем, — говорит Элиза. — Как быстро бежит время!

Я слышу нарастающий топот, и в комнату вваливаются Юнас и Стиан с полотенцами, купальными принадлежностями и футбольным мячом, который ударяется о керамическую плитку, отскакивает и откатывается в угол. За мальчиками появляется Ян Улав, я притворяюсь, что собираюсь схватить Стиана, но он визжит и убегает в ванную.

Элиза привела в порядок детские вещи и теперь оглядывается в поисках того, что еще нужно сделать. Она устала от моего общества. Я уже знаю, что, когда я приезжаю в гости к ним во Фредрикстад и Элиза внезапно начинает вытирать пыль, мыть плиту или складывать одежду, — это знак ее презрения или равнодушия. Она показывает свою жизнь без стыда, демонстрирует, что она такая, как есть, какой