Частные уроки. Любвеобильный роман - Владимир Порудоминский

Однажды, когда они пили чай, в столовую вошел Леонид Юрьевич. «Что-нибудь случилось?» — Ангелина Дмитриевна встревоженно взглянула на него. «Нет, нет, всё в порядке». Ангелина Дмитриевна улыбнулась с заметным облегчением: «А это наша Жанна». Жанне было приятно это наша, и она тоже улыбнулась. «Очень рад», — Леонид Юрьевич повернулся к ней, протянул руку. Взгляд был внимательным и вместе непроницаемым — точно стену выстроил; а рука неожиданно мягкая и теплая...

Скоро Жанна начала чувствовать себя в этом доме просто, уверенно и защищенно. Не говоря с ней ни слова о том, для чего она появлялась здесь, умница Ангелина Дмитриевна сумела убедить ее, что во всем происходящем нет ничего ужасного, необычного и, уж, конечно, ничего дурного и стыдного — совсем наоборот, что происходит нечто хорошее, доброе, милосердное, главное же, что всё это дело семейное, свое.

Подробности отношений с Юриком не обременяли Жанну. Ей казалось, что она забывает о них, едва расстается с ним и выходит на улицу. Так учитель, освободившись от частного урока, забывает о задачках, которые решал с учеником.

От неловкости с конвертом Жанна была тоже избавлена: конверт просто, будто сам по себе, оказывался у нее в сумочке. Всякий раз, захлопнув дверь лифта, Жанна открывала сумочку и могла убедиться в этом. С деньгами она обходилась бережливо: устроила их в сберкассу и тратила лишь на самое необходимое. До окончания института было рукой подать, будущее же по-прежнему высвечивалось неясно.

Глава восемнадцатая. Нехлопотливые истины

Жанна призналась Сереже, что по средам у нее частный урок — случайно удалось раздобыть — помогает умственно отсталому мальчику: «Ты только не говори никому. И маме твоей тоже». На частные уроки, как на всякую частную практику, тогда смотрели косо; могли быть и неприятности.

«Вот подкоплю денег, защитим диплом и съездим с тобой в Ленинград. Представляешь — Эрмитаж, Медный Всадник!.. Хочешь в Ленинград?»

«Мечтаю! У меня даже маршруты прогулок составлены. Чтобы побольше увидеть, ничего не упустить. Мы с мамой давно собираемся, да так и не собрались».

«Ты только маме пока ничего не говори. А то рассердится».

«Не рассердится. Она ведь на самом деле добрая. А рассердится, мы ее с собой возьмем. Хорошо?»

Весь курс знал, что Сережа Соболев пишет потрясающую дипломную работу. Одну главу из нее профессор Д. пристроил в академические Известия ОЛЯ (Отделения литературы и языка). На всесоюзном конкурсе студенческих научных работ Сереже досталась одна из первых премий. «Да что там! — отмахнулся Сережа, когда Жанна бросилась его поздравлять. — Один парень, физик, из Еревана открыл какие-то неизвестные прежде частицы — это я понимаю! По-новому увидел материю, из которой состоит мир! А у меня, в общем-то, слова, слова, слова... Впрочем, можно, конечно, взглянуть на дело иначе. Физики изучают материю, из которой состоит мир, а мы — как эта материя воплощается в слове...» Он задумался: «Правда, если согласиться с тем, что вначале было слово, тогда всё надо перевернуть наоборот». Для беседы о дипломной работе профессор Д. принял его, единственного из нас, у себя дома. «По всем стенам книжные полки от пола до потолка, — рассказывал Сережка. — Устроиться бы к нему домработницей на полгода...»

«У меня, Сереженька, хорошее знакомство в Ленинке появилось: можно в абонементе на дом книги брать».

«Да ведь это же сказка! А то сидим в читалке до полуночи, целыми томами переписываем».

В библиотеке Сережа просматривал один за другим журналы минувшего столетия; Жанна страницами копировала для него нужный материал.

«Как это у тебя получается — и быстро, и четко! — удивлялся Сережа. — Тебя бы к Льву Толстому переписчицей. Ему всегда кто-нибудь переписывал. Пока не изобрели пишущую машинку и Чертков не привез ее в Ясную Поляну. А Гаршин, когда увидел у Черткова машинку, пришел в восторг и тут же напечатал на ней смешной стишок: О ты, явивший мне писательну машину, // Поведай мне, как ею управлять, // Дабы я мог чувствительну стишину // Тебе на той машине написать... Правда, смешно?»

У самого Сережи почерк был корявый, неразборчивый; торопясь, он сокращал и недописывал слова, потом сердился не в силах разобрать написанное.

«Как же тебе удалось? Волшебница просто! — восхищался Сережа, когда Жанна приволокла целую сумку старых книг с черным библиотечным шифром на истертом картонном переплете. — Ведь это только профессорам вот так на дом дают?»

«А я им сказала, что ты у меня профессор».

«Нет, правда?»

«Землячку встретила, она там, в абонементе, какая-то важная птица... Велела тебе передать, чтобы книги не терял, не портил и чтобы меня любил. Слышишь? Иди ко мне немедленно...»

Жанне назначили в руководители диплома Жору, демонического красавца и танцора, он к тому времени защитился и был оставлен на кафедре ассистентом.

Тему Жанна выбрала несложную — о публицистике в годы Великой Отечественной войны. У Жоры этой теме была посвящена одна из глав диссертации, он охотно передал Жанне свои заготовки. Сережа уселся было составлять ей план, Жанна, едва взглянула, схватилась за голову и расхохоталась: «Я нарочно взяла что попроще, а ты тут такое накрутил, что мне в десять лет не управиться».

«...Слегка за шалости бранил и в Летний сад гулять водил», — повторял Жора, когда Жанна являлась к нему на консультацию. Он приглашал Жанну на танцы в Дом культуры «Крылья Советов»: там бывали по субботам на всю Москву известные танцевальные вечера. Жанна охотно принимала приглашения.

Сережа танцевал плохо. Жанна была партнерша не для него. Он оправдывался: «Понимаешь, когда я танцую, я думаю о другом. А надо думать о танце». Жанна смеялась: «Когда танцуешь, не надо ни о чем думать, — просто танцевать. И всё».

В «Крылышках» (так завсегдатаи именовали между собой Дом культуры) был буфет — шампанское продавали, в разлив, стаканами. Жанна любила шампанское. Приподняв стакан к свету, она смотрела, как из какой-то одной, будто волшебной точки весело струятся вверх прозрачные пузырьки, на душе у нее становилось легко, казалось, что впереди ждут ее непременно удачи. В перерыве между танцами Жора угощал ее шампанским; стараясь не забыться и не облокотиться о мраморную доску прилавка, всегда мокрую от выплеснувшейся пены, они беседовали о деле.

«Лапонька, ты не Томас Алва Эдисон, зачем тебе изобретать лампочку накаливания? — говорил Жора. — Нужно ясно представлять себе, что ты ваяешь: дипломную работу или серьезное научное исследование. Хороший диплом — это когда ничто в нем не отвлекает членов комиссии от собственных мыслей, ничто не беспокоит. Всё правильно, всё само собой разумеется, всё неоспоримо. Но, может быть, ты всё-таки не прочь изобрести фонограф?»

«Не хочу фонограф, — смеялась Жанна. — Хочу диплом и поскорее. Еще Сережке надо помогать: заварил кашу, теперь — не успевает».

«Твой Соболев — еще хуже Эдисона. Ему фонографа мало. Ему тут же взбредет в голову соединить фонограф с лампочкой накаливания».

«Сережка — гений».

«Не спорю. Оттого и счастлив не будет. Ты можешь вспомнить счастливого гения? Поисковые собаки всегда тощи и озлоблены. Между тем вокруг нас полно простых, нехлопотливых истин — они сами лезут нам в руки, а мы не замечаем их».

«Правда?» — со дна стакана, вытягиваясь в цепочку, стремились на поверхность налитого в стакан вина веселые пузырьки.

«Конечно, правда. Положи на ложечку немножечко варенья — почувствуешь под ложечкой удовлетворенье... — Жора допил шампанское. — Лапонька, румба, кариока. Грех пропустить»...

Глава девятнадцатая. Непредвиденное

По известному исходному признаку Жанне показалось, что она забеременела. Она понять не могла, как такое случилось: в интимной жизни с самого начала до удивления быстро и понятливо, она сама, без чьих-либо советов и разъяснений, постигла всё, что следует знать зрелой, опытной женщине. Припомнила, правда, несколько случаев, когда, будучи с Сережей, утрачивала контроль над происходящим, но не настолько, чтобы вовсе не сознавать, что делает, — такого исхода она предположить не могла. В районную поликлинику идти было никак нельзя: если подтвердится, ее уже не выпустят, заставят рожать, знакомого частного врача у нее не имелось, конечно. «Неужели залетела? — маялась, томясь в бесплодном ожидании Жанна. — Ведь как всё хорошо замесилось. И такой дурацкий конец надеждам». Она представила себе, как волоча тяжелый чемодан, выбирается из вагона на перрон, из-под распахнувшегося пальто выпирает округлый живот, внизу, на перроне стоит мать с помятым растерянностью лицом, и ничего не остается, как, удерживая злость, тотчас огорчить ее какой-нибудь глупой дерзостью. Делать нечего, открылась Ангелине Дмитриевне: с Юриком однажды возникла у нее проблема, похоже, не уследила. Ангелина Дмитриевна и бровью не повела: «Не волнуйтесь, милая Жанна. Обычные двадцать четыре часа из жизни женщины». На другой день Жанну осмотрела седая дама-гинеколог: «на этот раз ребенка не предвидится» — скорее всего, нарушение функции. Две недели Жанна принимала таблетки, наконец вздохнула с облегчением: кажется, из вагона еще не пора выходить.