После добродетели: Исследования теории морали - Аласдер Макинтайр

позднее была тайком переправлена и опубликована в 1803 году, мы находим критику всего проекта моральной философии XVIII века, критику более резкую и проницательную, чем критика, принадлежащая любому внешнему критику Просвещения.

Если Дидро был гораздо ближе к осознанию провала проекта, чем Юм, то Кант пошел в этом отношении гораздо дальше обоих философов. Он действительно искал основания морали в универсализируемых предписаниях того разума, который проявляет себя как в арифметике, так и в морали. И вопреки его осуждению попыток обоснования морали апелляцией к человеческой природе, его анализ человеческого разума является основой его собственного рационального рассмотрения морали. И все же во второй книге второй Критики он признает, что без телеологического обрамления весь проект морали становится непостижимым. Это телеологическое обрамление представляется как «предпосылка чисто практического разума». Его появление в моральной философии Канта кажется таким читателям XIX века, как Гейне, и поздним неокантианцам, произвольным и неоправданным скатыванием к тем позициям, которые ими были уже отвергнуты. И все же, если мой тезис правилен, Кант был прав; в XVIII веке мораль действительно предполагает, что является историческим фактом, нечто вроде телеологической схемы Бога, свободы и счастья в качестве высших добродетелей по Канту. Отделите мораль от этого обрамления — и у вас больше не будет морали; или, по крайней мере, вы будете иметь дело с радикально преобразованной характеристикой морали.

Это изменение характера морали, являющееся результатом исчезновения связи между предписаниями морали и фактами о человеческой природе, появляется уже в сочинениях самих моральных философов в XVII веке. Хотя каждый из философов пытался сконструировать позитивные аргументы в пользу обоснования морали исходя из соображений о человеческой природе, своими негативными аргументами он двигался все больше и больше к неограниченной версии утверждения, что ни один значимый аргумент не может из полностью фактических посылок выводить моральное или оценочное заключение, то есть двигался к принципу, который представляет собой эпитафию всему проекту. Юм все еще выражает это требование скорее в форме сомнения, нежели в виде позитивного утверждения. Он замечает, что в «каждой системе морали, с которой я сталкивался, автор делает переход от утверждений о Боге или человеческой природе к моральным суждениям: вместо обычного соединения суждений с помощью есть или не есть, я все время встречаюсь с суждениями, связанными с помощью следует или не следует» (Трактат III. i.I, стр. 618 русского издания). И он переходит далее к требованию, согласно которому «должны быть приведены резоны, что кажется совсем невероятным, как это новое отношение может быть выведено из других, полностью отличных от него». Тот же самый общий принцип, выраженный уже не в форме вопроса, но в виде утверждения, появляется у Канта, который настаивал на том, что моральные запреты не могут быть выведены из какого-либо множества утверждений относительно человеческого счастья или воли Бога, а также у Кьеркегора при рассмотрении им этического. Какова значимость этого общего утверждения?

Некоторые более поздние философы зашли столь далеко, что полагали утверждение о невозможности значимого морального заключения из множества фактических посылок «истиной логики». При этом они имели в виду более общий принцип, который некоторые средневековые логики формулировали как тезис о том, что в значимом аргументе в заключении не может появиться ничего такого, чего нет в посылках. И, как предполагали такие философы, в аргументе, в котором делается попытка выведения морального или оценочного заключения из фактических предпосылок, то есть заключения, которого нет в посылках, а именно моральных или оценочных элементов, появляется как раз такое заключение. Отсюда любой такой аргумент будет обречен. И все же на самом деле этот якобы общий логический принцип, на котором основан этот результат, является фикцией и избитым местом, применимым только к аристотелевской логике. Существуют несколько типов значимых аргументов, в которых в заключении может появиться такой элемент, которого нет в посылках. Контраргумент А. Прайора этому предполагаемому принципу иллюстрирует это вполне адекватно; из посылки «Он является морским капитаном» вполне значимо может быть выведено «Ему следует делать то, что пристало морскому капитану». Этот контрпример показывает не только, что не существует вообще такого общего принципа, но и то, что является по крайней мере грамматической истиной — посылка «есть» может временами давать заключения «следует».

Приверженцы невозможности вывода от «есть» к «следует» легко могли бы встретить трудности, возникающие в связи с контрпримером Прайора, переформулировав свою позицию. То, что они хотели сказать, можно было бы выразить так: никакое заключение с существенно моральным и оценочным содержанием — а заключение в примере Прайора определенно лишено такого содержания — не может быть выведено из фактических предпосылок. И все же перед ними все равно встала бы проблема, которая состоит в том, почему нужно принимать их тезис. Ведь они сами допускали, что он не может быть выведен из любого неограниченного общего логического принципа. И все же их тезис имеет существенное содержание, но оно зиждится в конкретной, новой для XVIII века концепции моральных правил и сужений. То есть этот тезис может утверждать принцип, чья значимость вытекает не из некоторого общего логического принципа, а из смысла ключевых используемых терминов. Предположим, что в течение XVII и XVIII веков смысл и следствия ключевых терминов, используемых в моральном дискурсе, изменили свой характер. Тогда могло бы случиться так, что то, что однажды было значимым выводом из некоторой конкретной моральной посылки или же некоторого конкретного морального включения, больше не будет значимым выводом из того, что кажется той же самой фактической посылкой или же выводом того, что кажется тем же самым моральным заключением. Потому что то, что было в некотором смысле одними и теми же предложениями, теперь может иметь совсем другой смысл. Но есть ли у нас на самом деле факты, свидетельствующие в пользу такого изменения смысла? Для ответа на этот вопрос полезно рассмотреть другой тип контрпримера невозможности заключения от «есть» к «следует». Из таких фактических посылок как «Эти часы ужасно неточны и ненадежны» и «Эти часы лишком тяжелы для ношения их с собой», значимо следует оценочное заключение «Это плохие часы». Из таких фактических посылок как «Он собрал больший урожай с акра, чем любой другой фермер в своем районе», «Он имеет наиболее эффективную программу возрождения почвы из всех существующих программ» и «Его стадо выиграло все первые призы на выставках», следует оценочное заключение «Он хороший фермер».

Оба этих аргумента значимы ввиду специального характера концепций часов и фермера. Такие концепции являются функциональными концепциями; то есть мы определяем «часы» и