Запах полыни. Повести, рассказы - Саин Муратбеков

гордились Токтаром. Тем самым Токтаром, который чуть ли не каждый вечер мне что-нибудь дарил, говорил с хитрой улыбкой:

— Канат, будь другом, приди сегодня на наше место.

Я понимал, что означает эта просьба, и приходил на условленное место с сестрой Назирой. Стоял рядышком, пока они говорили. Не сводил с них глаз. Уж кому-кому, как не мне, было знать, насколько ловок, проворен Токтар. Уведет сестру — не успеешь и ахнуть. А они теперь мной не тяготились. Теперь я был как бы их благодетель. Без меня бы строгая мама ни за что не выпустила Назиру одну. А так я что-нибудь придумаю, какой-нибудь хитрый предлог, и мама скажет:

— Назира, погуляйте с Канатом. Только не ходите долго. Возвращайтесь скорей!

Я помнил об этом и не позволял сестре долго стоять с Токтаром.

— Мал ты, а строг, — шутил Токтар с грустной улыбкой.

Весной, когда линяли коровы, ребята собирали коровью шерсть и скатывали в тугой плотный мяч. Потом все лето играли этим мячом в «яйцо», «убегающий мяч», в «мяч-свинью». Помню, однажды в самый разгар игры появился Ажибек верхом на коне, и не на каком-нибудь, а на гнедом жеребце бригадира Байдалы. Заметив, что мы бросили мяч и уставились на него, Ажибек ударил коня пятками, повел его легким галопом и запел, сочиняя на ходу:

Я лег на дно Кособа И сбил пулей кого-то. Я — батыр, нет жалости у меня, Убил Байдалы и взял его коня.

При этом Ажибек любовался своей тенью, она летела рядом с ним по пыли, по стенам домов. Он знал, что мы отчаянно завидуем ему. Проскакав мимо нас, Ажибек развернул жеребца и снова пустил его галопом. Так он гарцевал перед нами, словно Бекежан перед красавицей Кыз-Жибек, после того как убил Тулегена. Да и тот, наверное, не старался, так не заставлял плясать своего коня.

Мы не заметили, как в конце улицы появился хозяин коня — старик Байдалы, и потому вздрогнули, услышав не по летам зычный голос.

— Ажибек, у тебя на плечах голова или дыня?! Я тебе что сказал? — закричал бригадир, сердито ругаясь. — Я тебе сказал: шагом езжай, напои жеребца! А ты что делаешь гусиная шея? Кому говорю: не мучай коня!

— Не мючай кяня, — вполголоса, кривляясь, передразнил Ажибек бригадира и громко ответил, притворяясь овечкой:- Да что такого, немного поездил, и все! Сейчас напою.

Он подмигнул нам и, дернув поводья, направил коня в сторону родника, напевая:

Я лег на дно Кособа И сбил пулей кого-то…

Отъехав, он что-то вспомнил, натянул поводья и повернул назад.

— Канат, иди-ка сюда! — услышал я его голос.

Я побежал к нему во всю прыть, надеясь, что он и мне даст поездить на коне бригадира. Ажибек поджидал меня, гнедой горячился, кружил на одном месте.

— Почему ты здесь? — спросил он, нахмурив брови.

— Потому что играю с ребятами, — ответил я, удивляясь его вопросу.

— Дабай беги домой. Черная бумага пришла на твоего отца. Ваш дом полон людей, а ты, панимайш, резвишься тут с ребятами, — сказал Ажибек, искажая русские слова «давай» и «понимаешь».

Все, что последовало затем, запомнилось мне как детали одной печальной живой картины. Вот я бегу по улице и что-то кричу. Вот плачу на груди у матери, которая лежит без чувств. Кто-то из женщин брызжет в мое лицо холодной водой, я вздрагиваю, точно от ударов тока, но не открываю глаз. Вокруг меня плач и причитания. Меня обнимают, гладят по голове и снова брызжут водой… Потом я каким-то образом очутился в своей кровати и уснул.

Проснулся я уже на другое утро, поднял голову и увидел, что дом по-прежнему полон людей. Они пили чай, а дастархан был завален разной снедью, принесенной со всех концов аула.

На блюдах лежали баурсаки, талкан, замешанный на молоке, в глиняных чашках — иримшик. Но это я увидел потом, а вначале мне в глаза бросилось лицо бабушки, исцарапанное в кровь, отекшее, синее. Бабушка охала и с усилием глотала чай, пить который ее заставляли сидевшие рядом старухи. Матери за дастарханом не было, потом мой взгляд нашел ее совсем рядом. Она лежала на полу, возле моей кровати, с закрытыми глазами, и беззвучно шевелила высохшими, потрескавшимися за эти часы губами.

Возле нее тоже сидели женщины, ее сверстницы. Одна из них упрашивала мать:

— Багилаш, милая, подними голову. Нельзя же так всю ночь, — и пыталась подсунуть подушку.

На этот раз на меня никто не обратил внимания. Я соскользнул с кровати и вышел из дома.

На улице уже стояло позднее утро, было тепло, как и все эти дни. Перед нашим домом кипели три самовара, пылал врытый в землю очаг, на котором в казане варилось мясо. На стене сарая сушилась шкура серого козла, его берегли к возвращению отца, ухаживали за ним отдельно, всей семьей, кормили самой сочной травой с лучших участков горного луга. Но вот пришлось его зарезать совсем по другому, безрадостному поводу.

Возле самовара и очага суетились соседские женщины. Кто-то готовил чай, кто-то снимал с кипящего бульона пену или, сидя перед ручными жерновами, молол остатки нашей пшеницы, выгребая их из мешка.

И все же меня удивил человек, коловший дрова перед дверью сарая. По обычаю, это делал всегда самый близкий родственник пострадавшей семьи. И так было у всех.