Беспокойная юность (Повесть о жизни - 2) - Константин Паустовский

Сестра была полька, говорила с акцентом и все вздыхала:

-- Это такой ветрогон, пан Гронский. Прилетит, нашумит, расцелует рончки и улетит. Не успеешь и пикнуть. Ох, матка боска! Я здесь зачахну без пользы из-за этого вертопраха.

Я уже слышал о Гронском от Чемоданова. Гронский -- актер "Комедии польской" из Варшавы -- был человек галантный и отважный, со многими достоинствами, но в высшей степени легкомысленный. Звали его за все эти качества и за низенький рост "маленьким рыцарем".

-- Сами увидите,-- сказал мне Чемоданов,-- Он как будто выскочил из исторических романов Сенкевича.

Я умылся с дороги, напился кофе со старушкой сестрой панной Ядвигой и лег на походную койку. Спать не хотелось. Я нашел на подоконнике растрепанную книгу Сарсэ "Осада Парижа" и начал ее читать. За окном ветер качал листья винограда.

Неожиданно около дома, оглушительно стреляя мотором, с ходу остановилась машина, кто-то промчался, звеня шпорами, по лестнице, дверь распахнулась, и я увидел маленького военного с ликующими серыми глазами, огромным носом, как у Сирано де Бержерака, и пушистыми русыми усами.

-- Дитя мое! -- крикнул он высоким голосом и бросился к моей походной койке. Я едва успел вскочить.

-- Дитя мое! Я бесконечно рад! Мы вас ждем как манну небесную. Романин совсем стосковался.

Он крепко обнял меня и троекратно поцеловал. От усов Гронского разлетался тончайший запах фиалок.

-- Погодите! -- крикнул он мне, бросился к окну, высунулся и крикнул вниз: -- Панна Ядвига! День добрый! Хорошие новости. Я подобрал наконец для вас самый подходящий отряд. Сплошь из заик и тихонь. Что?! Я вас обманываю?

Гронский поднял руки к небу.

-- Как перед паном богом и его единственным наияснейшим сыном Иисусом! Завтра утром я домчу вас туда на этом колченогом форде! Мы поедем втроем.

Он оторвался от окна и закричал:

-- Артеменко! Сюда!

В комнату вскочил, гремя сапогами, санитар, служитель при базе.

-- Дай мне посмотреть на твое честное открытое лицо,-- сказал Гронский.

Артеменко стыдливо отвел глаза.

-- Где пять банок сгущенного молока? Те, что стояли под койкой?

-- Не могу знать! -- прокричал Артеменко.

-- Сукин ты сын! -- сказал Гронский.-- Чтобы это было в последний раз. Иначе -- суд, дисциплинарный батальон, рыдающая жена и навек несчастные дети. Марш с моих глаз!

Артеменко рванулся к двери.

-- Постой! -- заорал во весь голос Гронский.-- Принеси мне из машины ящик. Да не разбей, маруда! Артеменко выскочил из комнаты.

-- Дитя мое, сын мой! -- сказал Гронский, взял меня за плечи, встряхнул и проникновенно посмотрел в глаза.-- Если бы вы знали, как мне жаль каждого юношу, который попадает в этот сумасшедший дом, в этот бедлам, этот кабак во время пожара, в эту вошебойку, в эту чертову мясорубку, в эту свистопляску, что зовется войной. Надейтесь на меня. Я вас не дам в обиду.

Артеменко втащил в комнату фанерный ящик. Гронский ударил с размаху снизу по крышке ящика носком лакированного сапога. Крышка отлетела, но отлетела и подметка на сапоге.

-- Покорнейше прошу! -- учтиво, но печально сказал Гронский и показал на ящик. Там под пергаментной бумагой были тесно уложены плитки шоколада.

Гронский сел на койку, стащил сапог и долго, нахмурившись, рассматривал оторванную подметку.

-- Удивительно! -- сказал он с невыразимой грустью и покачал головой.-И сакраментально! Третий раз за неделю отрываю подметку. Артеменко! Где ты там прячешься?

-- Есть! -- крикнул Артеменко, стоявший тут же, рядом.

-- Тащи сапог к этому конопатому жулику, к этому сапожному мастеру Якову Куру. Чтобы через час все было готово. Иначе я приду в одном сапоге и буду рубать его гнилую халупу шашкой. А он будет у меня танцевать и бить в бубен.

Артеменко схватил сапог и выскочил из комнаты.

-- Ну как? -- спросил Гронский.-- Вам еще не прогрызла голову эта старая индюшка, эта панна Ядвига, чтобы бог дал ей сто пинков в зад! Куда я ее дену, если она закатывает глаза и квохчет в обмороке от каждого крепкого слова. Тоже прислали мне папу! Давайте выпьем чаю с коньяком. А? А вечером пойдем в Офицерское собрание. Там будет концерт. Завтра на рассвете мы выедем. Если, конечно, ясновельможный пан Звоиковой, мой шофер, починит мотор.

-- А что с ним?

-- Прострелили. У Любартова, на железнодорожном переезде. И откуда только взялась эта пуля! А-а-а! Вы читаете Сарсэ? Замечательная книга. Но я предпочитаю "Западню" Золя. Я предпочитаю писателей-аналитиков. Например, Бальзака. Но я люблю и поэзию.

Гронский вытащил из кармана френча маленький томик, потряс им в воздухе и воскликнул с неподдельным пафосом:

-- "Евгений Онегин"! Я не расстаюсь с ним! Никогда! Пусть рушатся миры, но эти строфы будут жить в своей бессмертной славе!

У меня от пана Гронского уже кружилась голова. Он внимательно посмотрел мне в лицо и заволновался.

-- Сын мой! Ложитесь и поспите до концерта. Я вас разбужу.

Я охотно лег. Гронский умчался вниз. Я слышал, как он умывался над тазом, фыркая и насвистывая марсельезу. Потом он сказал кому-то, очевидно Артеменко:

-- Ты знаешь, что такое "кузькина мать"? Нет! Могу тебе показать в натуре. Очень интересно.

Панна Ядвига охнула и вспомнила "матку боску", а Гронский сказал:

-- Хоть я червяк в сравненьи с ним, в сравненьи с ним, с лицом таким, но морда у этого адъютанта будет битая. Я дойду до расстрела. Решено и подписано!

Тут я уснул.

Проснулся я от звука, будто в комнате лопнул туго натянутый канат. Стояли уже поздние сумерки, и высокое темно-зеленое небо простиралось за открытым окном.

Я лежал и прислушивался. Громко молилась панна Ядвига, потом опять звонко лопнула перетянутая струна. В небе вспыхнул красноватый блеск, и я услышал спокойный рокот моторов, долетавший из вечерней глубины.

-- Вставайте! -- крикнул мне Гронский.-- Цеппелин над Брестом!

Я вскочил и вышел на балкон. Там уже стояли, глядя в небо, Гронский и Артеменко.

-- Вот он! -- показал мне Гронский.-- Не видите? На ладонь левее Большой Медведицы.

Я всмотрелся и увидел темную длинную тень, легко и быстро скользившую по небу. Вблизи беспорядочно трещали винтовочные выстрелы. Желтым пламенем лопнула над нашим домом шрапнель.

-- Недурно! -- сказал Гронский.-- Если так пойдет дальше, то свои же просверлят нам головы. Немец бросил две бомбы и уходит. Спектакль окончен. Пойдемте. Чай, кстати, готов.

После чая мы пошли с Гронским в Офицерское собрание. Это был длинный деревянный сарай. Окна его выходили в сад. Из сада лился свежий воздух.

Мне смертельно хотелось спать. Сквозь дремоту я слышал рокочущий бас:

В двенадцать часов по ночам

Из гроба встает барабанщик...

Я открыл глаза. Пел высокий бритый офицер с прямым пробором.

-- Это известный певец,-- сказал мне Гронский и назвал фамилию, но я опять уснул и не расслышал ее. Так я проспал весь концерт.

Наутро мы выехали. Ясновельможный пан Звонковой оказался курносым и добродушным слесарем из Пензы. Прислушиваясь к разговорам Гронского, он только ухмылялся и крутил от восхищения головой: "Ну и ну!"

Я помню сыпучие пески, разбитые широкие дороги, перепуганных насмерть жителей местечек. Навстречу нам, увязая по ступицы в песках, ползли беженские обозы.

В одном из местечек мы оставили панну Ядвигу.

К вечеру мы добрались наконец до местечка Вышницы, где стоял отряд Романина. Желто-черный флаг этапного коменданта висел над дощатым домом. Пыль, поднятая обозами и стадами, висела сухим туманом и медленно оседала на землю.

Старые евреи с повязками на рукавах -- временная военная милиция -бегали по домам и сгоняли население рыть окопы за околицей. Вдалеке глухо и часто гремело. Там шла артиллерийская дуэль.

Было тревожно, душно, беспорядочно. Десятки костров горели на местечковой площади. Около костров, у распряженных фурманок, сидели и лежали вповалку беженцы -- польские крестьяне. Заходились, синея, на руках у намученных простоволосых женщин грудные дети. Лаяли собаки, ругались обозные, прокладывая путь через эту человеческую мешанину. Они стегали людей плетками, задевали колесами за груды наваленного крестьянского скарба, и за обозными фурами тянулись, зацепившись, шитые рушники, шали, рубахи. Женщины, плача, вырывали их из-под колес и уносили к кострам. Но вещи были уже измазаны дегтем, изорваны и вываляны в пыли.

Из тощих домов еврейки-старухи в рыжих париках вытаскивали зажитую рухлядь -- перины, посуду, старые швейные машины, позеленевшие медные тазы,-- связывали все это в простыни и одеяла. Но я не заметил ни одной фуры и ни одной телеги, на которых можно было бы увезти этот скарб.

Отряд Романина стоял на выезде из местечка, в старой корчме. Земля вокруг корчмы была вытоптана, и на ней на таганах кипели четыре огромных чугунных котла.

У котлов возились солдаты. Романин стоял тут же и что-то хрипло кричал запыленному до седины офицеру.