Оглянись во гневе... - Внутренний СССР

Именно раболепное преклонение перед Ф.М.Достоевским и его литературным наследием свойственно изрядной части гуманитарной интеллигенции России и Запада. Но мы приведем несостоявшееся школьное сочинение, которое нецелесообразно было сдать учителю на проверку ни до 1917 года, ни в послесталинском советском прошлом, ни в “демократическом” настоящем. Это позволит увидеть, что по существу проявляется в очаровании некоторой части интеллигенции в России и на Западе творчеством Ф.М.Достоевского, и что вызывает отвращение у тех, кто его не приемлет в качестве нравоучителя, глубокого психолога и интеллектуала:

несостоявшееся в свое время сочинение бывшего ученика 9 класса

О преступлении против потомков…

Исторически реально хозяева иудейского раввината и иерархий христианских посленикейских церквей придали гешефтмахерству (по-русски финансовому паразитизму и финансовому рабовладению) организационные формы библейско-талмудической культуры, делая узаконенное гешефтмахерство средством безраздельного управления всем миром, что очень ярко отражено в возражении Ротшильда на комплимент в его адрес: “Я — еврей королей”, на что никто не нашелся ответить: “Конечно, где не пройдет войско, там пройдет осел, навьюченный золотом…”

В “Преступлении и наказании” Ф.М.Достоевский не разрешил вопроса о нравственно правом искоренении гешефтмахерства. Это не значит, что топор Раскольникова высоконравственен и потому прав, но общество может быть защищено от паразитизма только нравственно правым произволом, умышленно и непреклонно преступающим ростовщическую законность, как в отношении корпорации гешефтмахеров в целом, так и в отношении каждого отдельного гешефтмахера.

И не следует сводить роман Ф.М.Достоевского к судьбе процентщицы (с противоестественным для исторически значимой статистики реального ростовщичества именем и отчеством) и студента, затравленного ростовщической экономикой и сословным строем России, изуродованного психически, а потом приписывать роману общечеловеческую гуманистическую значимость.

Это ложное видение мира, поскольку преступление прежде совершает гешефтмахер, а только потом за него наказывается статистически чаще жертва гешефтмахера, пытающаяся вырваться из-под гнета паразитизма гешефтмахеров путем преступления норм ростовщической законности общества; кроме того наказывается и общество в целом, в котором безбедно пожирают жизни множества людей гешефтмахеры.

“Интеллигенции” и всему народу в России следует уже давно переосмыслить свое отношение к этому роману и к тому, что понаписали о нём за последние сто лет литературоведы и авторы школьных учебников, прямо или опосредованно кормящиеся с ладони гросс-гешефтмахеров, но не своим производительным трудом. У тех, кто кормится своим производительным трудом, в большинстве случаев нет времени, чтобы писать работы по искусствоведению, и они вполне могут обойтись в жизни без искусствоведческой “элиты”, которая — в своем большинстве — пришла в искусствоведение по причине собственной неспособности к художественному и иному творчеству, что проявляется, в частности, и в том, что она следует ранее сложившейся традиции растолковывания смысла произведений.

Если бы Ф.М.Достоевский сюжет “Преступления и наказания” изменил только в одном: Раскольников создал бы организацию, члены которой прошлись бы с топорами по особнякам банкиров и в одну ночь выкосили бы все ростовщические кланы Европы и России, их наследников и прислугу, — то он мог бы спровоцировать течение и по такому сценарию, ибо толпа отзывчива ко мнению авторитетов, к числу которых — при жизни — неоспоримо принадлежал и Ф.М.Достоевский.

И если бы хозяева ростовщической мафии уцелели после оглашения такого сценария, то они постарались бы оклеветать Ф.М.Достоевского и предать забвению его наследие, вследствие чего весь “интеллектуальный” Запад в наши дни, скорее всего, был бы лишен возможности умиляться и остальным произведениям его . Он был бы ненавистен и приговорен к забвению при таком сюжете “Преступления и наказания”, также как была приговорена к забвению ненавистная многим работа В.И.Даля “Розыскание о убиении евреями христианских младенцев и употреблении крови их”, построенная на анализе скрываемых фактов реальной истории. Его приговорили бы к забвению, даже если бы Достоевский на порядок превзошел себя в художественном описании последующего покаяния и погибели нераскаявшихся террористов.

В целом же “Преступление и наказание” — мелкотемье и явное напыщенное графоманство, порожденное лжехристианством русского православия, приносящее старуху-процентщицу в жертву искупления Ротшильдов, Рокфеллеров и прочих кланов ростовщической еврейской глобальной мафиозной мрази. Отчасти благодаря этой литературной бескровной жертве; благодаря тому, что судьба персонажа старухи-процентщицы заслонила в психике большинства вопрос об отношении к глобальной тирании идеологически организованного, а не стихийного банковского ростовщичества, стал возможным шабаш и психологическое саморазоблачение Березовского, Гусинского, Малкина на израильском телевидении…

Ф.М.Достоевский в “Преступлении и наказании” попер на рожон против истины, поскольку ни один случай не может опровергнуть или затмить собой статистику — совокупность множества случаев. Случай может только проиллюстрировать собой какой-то один из множества диапазонов статистики. И выводы, сделанные на основе анализа случая, даже сюжетно-литературного, неприменимы по отношению ко всей полноте жизненной статистики. Нравственные и этические выводы по отношению ко всей статистике множества случаев строятся совсем иначе, а не обобщением на всю статистику выводов из одного случая, раздутого до непомерного значения. Ф.М.Достоевский же попытался, вне зависимости от того понимал он это или нет, ширмой придуманного случая увести от анализа и осмысления статистики в целом [120]: во-первых, это слепота к жизни, а во-вторых, это попытка ослепить своим мнением других. Сказанное здесь о взаимном соответствии отдельных случаев и объемлющей множество случаев реальной жизненной статистики, справедливо как по отношению к исторической науке, основанной на документалистике и свидетельствах современников, так и по отношению к произведениям художественного вымысла, вплетенного в реальную жизнь, которые объективно подталкивают читателей и зрителей ко мнениям, предопределенным нравственностью и мировоззрением автора.

Проблема в сюжете “Преступления и наказания” надумана в лжехристианском православном — тщеславном самоопьянении: этот роман был бы невозможен в ведической или коранической культуре, в которых заповедь “не убий” не распространяется на тех, кто умышленно насаждает зло на земле и сам является убийцей по умышлению [121]; не распространяется она на тех, кто не в состоянии остановиться и прекратить свое бездумное злодейство на основе традиции, унаследованной от предков, после того как злодейство выявлено и объяснено прямо и недвусмысленно. Но в дополнение к этому разрешению на убийство в определенных условиях в Коране дана рекомендация: Устраняй зло тем, что лучше. Таким образом, в коранической этике предложение благоносной альтернативы должно упреждать силовое устранение зла. Если же этого нет, то прибегнуть к силовому устранению — может оказаться не менее злобной, чем устраняемое зло, отсебятиной.

Если делать нравственные и этические обобщения, к каким подталкивают Ф.М.Достоевский и толкователи его произведений, что убийство мерзавца, паразита не допустимо ни при каких обстоятельствах, то также, как и Раскольников, глубоко порочны и былинный Илья Муромец, и калики перехожие, наставившие его на богатырский путь жизни, на котором он убил многих, в частности Соловья Разбойника. И калики перехожие и Илья-богатырь еще хуже, чем Раскольников, поскольку не покаялись в содеянном. То есть неправ и народ Русский в определении своих идеалов нравственности и средств их осуществления, сложивший былины [122] и пронесший их через века. Бывает в истории, конечно и такое: что какой-то народ в целом оказывается в крайнем заблуждении. Но в истории ничто не говорит о том, что прав Ф.М.Достоевский, и прочие непротивленцы злу насилием. Враг внешний, такой, как залетные Змей Горыныч или Тугарин Змеевич, или враг внутренний, такой, как старуха процентщица и нынешние березовские, гайдары и чубайсы, всё едино — враги, подлежащие нейтрализации для блага и жизни общества тружеников.

Если же обратиться к психологии обоих упомянутых в сравнении персонажей, то между ними есть существенная разница. Она всего лишь в том, что Илья Муромец убил того же Соловья не с целью решения личных финансовых проблем и демонстрации себе и окружающим личного своего “богатырства”. Проблематика самопревознесения над толпой в богатстве, в силовых и иных возможностях его не интересовала. В былинах он воспринимает себя таким, каков он есть, и не пыжится изобразить из себя нечто более значимое, что и отличает его от Раскольникова, кроме всего прочего обеспокоенного проблемой “тварь ли он дрожащая” или нечто “сверх…”. А совершаемые богатырем убийства мотивированы не его личностными устремлениями, а общественной долговременной целью: необходимостью защиты вдов, сирот, малых детушек, трудового люда от всевозможного паразитизма и угнетения их жизни. Причем дело доходит до того, что и былинный князь Владимир Красно-Солнышко едва не пал жертвой процесса социальной гигиены, осуществляемого Ильей Муромцем.