Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести - Марк Ефетов

— Походи. Иногда лучше ходить, чем лежать. И потом выпей это! — Он поставил на стол большую тяжёлую кружку, от которой шёл пар. — Это прислал Гегалашвили. Он сам спускался в камбуз. Самсон сказал, что это тебе поможет. И спать будешь крепче. Не робей. Эх ты, Тельняшка!

Отец ушёл. Да, надо ведь объяснить, что такое камбуз. Это кухня. Вечно в разговоре я употребляю эти наши морские выражения, забывая, что вам их надо объяснять.

Так вот: после ухода отца я начал бороться. Бороться сам с собой. Это очень трудная борьба. Хочется не двигаться, лежать, лежать не поворачиваясь. Пусть мутит, пускай болит голова — только бы ничего не делать, не приподниматься. Это казалось таким тяжёлым. Хочется одно, а надо другое. И вот они сцепились, эти два «хочется» и «надо». И «хочется» пустил в ход своё самое сильное оружие. Он, «хочется», сказал: «Послушай, «надо», а надо ли? Может быть, «надо» совсем не надо?» Боролся я сам с собой долго. Пробовал считать до трёх:

— Раз, два, три — вставай! Вставай же!

И… не вставал.

Пробовал так, пробовал эдак. Говорил себе о воле, о воспитании характера.

Лежу. Мысли бегут одна быстрее другой — догоняют, перегоняют, сталкиваются. Парикмахер Канаревский, Криади у него в кресле, наш класс, Женя Ежин нагнулся к чернильнице на парте и что-то жуёт. Серафима Петровна у доски. Доска. Небо. Мачта чертит петли и круги на аспидных облаках. Белые круги на чёрной доске. Серафима Петровна медленно опускается на пол. Падает… И я вспоминаю её слова о том, что хотеть — это ещё не значит мочь. Между ними лежит лень, и надо её перейти. А потом поперёк дороги оказывается широкая река — безволие, — и её переплыть надо. Но это ещё не всё. Перешагнул через лень, переплыл через безволие, а, глядь, перед тобой выросла высоченная стена — неверие в свои силы. И эту стену перелезть надо. Надо!

Я вскакиваю. Хватаю кружку. Меня обдает запахом лекарства и чая. Но теперь я не колеблюсь. Теперь я быстр и решителен. Борьба окончена. «Надо» победило «хочется». «Хочется» лежит распластанный на койке. А я стою. И я пью тёплое варево из кружки. Пью залпом, запрокинув голову. Меня перестаёт мутить. Но голова ещё болит. И ноги чуть подгибаются — не держат в коленях. Я иду по узкому коридору, хватаясь то за правую, то за левую стенку, — меня швыряет из стороны в сторону.

На носу «Диспашора» небольшой салон. Сейчас он пуст. В салоне низкий потолок. Наверное, от этого я кажусь себе высоким и сильным. И я принимаю решение: пройти в конец салона, ни за что не хватаясь руками. Пройти по прямой, держа руки у бёдер. И я иду, широко расставляя ноги. Это помогает удерживать равновесие. Несколько раз мне кажется, что я упаду на пол, грохнусь, как подрубленный столб. Но я не падаю. Я дохожу до самого конца салона, раздвигаю занавеску и вижу мотки морского шпагата, паруса, сложенные, как одеяла, тугие мешки.

Тут, на самом носу корабля, меня подбрасывает, как на качелях. Но меня уже не мутит. Мне даже весело. Это, должно быть, помогло варево капитана Гегалашвили. Я сажусь на мягкий сложенный парус и качаюсь: «Хоп-хоп, хоп-хоп!»

Сбоку два круглых иллюминатора. В них видны попеременно: то белая пена, то тёмно-зелёная и совсем чёрная вода, а потом вдруг серое небо. Смешно. Совсем как на большом колесе-качелях в парке.

На парусах я устраиваюсь, как в люльке. И вдруг слышу страшный шум и даже, мне кажется, выстрелы.

Занавеска отдёргивается, и в просвете я вижу человека, у которого голова повязана красным платком. Человек этот подпоясан широким кушаком, из-за которого торчат два пистолета. Наган и браунинг. О, системы револьверов я знаю, как царапины и пятна на моей парте, за которой сижу уже пятый год.

Человек говорит:

— Я с «Лавалета». Пошли!

ПИРАТЫ И БРИЛЛИАНТЫ

Да, это были настоящие пираты. На палубе «Лавалета» я видел пушки и пулемёты, задёрнутые брезентом, будто это спасательные шлюпки. Но дуло орудия не скроешь: оно торчит из брезента, как шило из мешка.

Шторм утих. Я шёл по палубе пиратского корабля, чувствуя за спиной два револьвера.

— Вниз! — коротко распорядился человек, который меня вёл.

И я стал спускаться по крутой лесенке, рискуя каждое мгновение сорваться и полететь кувырком. Ступеньки были высокими, скользкими. Вот, кажется, последняя. Там, внизу, зеркала, золочёные кресла, ковры, подсвечники с хрустальными подвесками. Ещё шаг, и я ступлю на ковёр. Нет, мне это показалось. Скользкая лестница не имеет конца. Что же это? Куда меня ведут? Почему? За что?

В большом зеркале я вижу человека, который сопровождает меня. Холодные зеленовато-серые глаза цвета морской воды. Брови над ними взъерошенные. Сухая, морщинистая кожа. Злой взгляд. Властный. Наверное, это капитан. Главный пират. Хотя почему-то он не похож на того золотоволосого, что я сегодня видел на мостике. А разве их разберёшь! Тот, с «Лавалета», тоже был бандитом, только хорошо одетым. Такой может выстрелить в спину и потом перешагнуть через убитого, как через бревно, не дрогнет.

Страшно. Ой как страшно!

«Где отец? Где Гегалашвили? Что с «Пушкиным»? Это ведь большой корабль. Неужели он не пришёл на помощь «Диспашору», не заступился за маленький катерок?»

Капитан пиратского корабля говорит мне в спину:

— Заложник.

Он говорит в спину, а я в то же время вижу его в зеркале. Он смеётся. Рот беззубый. Только два жёлтых клыка торчат сверху и один стальной зуб снизу. Большой чёрный рот.

От страха мне кажется, что у меня в жилах не кровь, а холодная газированная вода. Вся в пузырьках. Без сиропа, конечно. Ледяная.

Меня трясёт. Я хочу что-то сказать, запротестовать, кричать. Но не могу. Страх сделал меня немым и бессильным.

Мы проходим мимо зеркал по мягким, пушистым коврам. Я вижу огромные вазы и кувшины вроде тех, что были в историческом музее, когда мы ходили на экскурсию всем классом. И ещё у стены стоят кованые сундуки.

Капитан кладёт мне руку на плечо. Рука тяжёлая, будто она из камня или из чугуна.

— Стой!

Он подходит к одному из сундуков, поворачивает ключ и поднимает крышку. При этом раздаётся музыка. Одна музыкальная строка. Как по радио позывные какой-то далёкой радиостанции.

— Смотри! — приказывает мне капитан.

Я заглядываю в сундук. Он доверху набит белыми бумажными кирпичиками. О, я чудесно знаю, что это такое. Такие кирпичи, а проще сказать, оклеенные пачки денег получил в своё время на Обувке Емельян Петрович. Но здесь, в сундуке, не только деньги. Я вижу огромные ожерелья из жемчужин. Нитки жемчуга в мотках, совсем как корабельные канаты. В этих кругах блестят драгоценные камни. Они искрятся и отсвечивают, как электрические лампочки. Огромный сундук, и чего только там нет: золотые портсигары, брошки, кольца, браслеты и огромные сверкающие алмазы!

Я зажмуриваюсь:

— Что это?

— Пошли! — приказывает капитан.

Я попадаю в огромную каюту, где на полках золотые чернильные приборы со слонами, оленями и рысаками. Здесь как в комиссионном магазине: пишущие машинки, фотоаппараты, охотничьи ружья, картины — всего не перечислишь.

— Садись! — говорит мне капитан, закуривая длинную тонкую трубку.

До меня доносится запах чернослива и мёда. Я думаю о том, что же это такое? Почему я здесь? Откуда эти богатства?

— Со дна моря, — говорит капитан. — Сокровища погибших кораблей. И на «Карелии» много богатства. Пока не отдадут все богатства, тебя не выпустим…

«Чай», — хочу сказать я, но не могу произнести ни слова.

— Чепуха! — смеётся капитан. — Чай в трюме забил насосы. Ха-ха-ха! — Трубка у него в вытянутой руке. Он откинулся на спинку кресла. Он сотрясается от хохота. — Чай! Сахар! Кофе-какао! Ха-ха-ха! А ты видел, щенок, как вздёргивают висельника на грот-мачту? Не видел? Ха-ха-ха! Оттуда — с грот-мачты — чудесный вид. А крепких пеньковых галстуков хватит у нас на все команды: «Карелии», «Пушкина» и вашего корытца, которое называют «Диспашор»…

Да, так оно и было. Слишком страшно, чтобы всё подробно пересказать. Я понял, что из лап этого пирата мне не спастись. Но тут неожиданно помог случай.

Мы шли по палубе, через которую перекатывались волны, ежеминутно грозя нас смыть. Проходя мимо спасательной шлюпки, пират остановился. Здесь не заливало. Спасательная шлюпка спасала нас от волн, как волнолом. Мы стояли лицом к лицу — я и капитан. Но я в это время почему-то не видел его лица. Прямо у моей переносицы торчало дуло револьвера: кружочек и мушка над ним.

— Понюхай… — сказал пират. — Пахнет смертью.

Потом тёмный кружок дула сменился белым листом бумаги. Это был большой лист, вроде тех листов ватманской бумаги, которые лежали у нас на партах во время урока рисования.

— Подпиши! — тоном приказа произнёс капитан. В правой руке он держал новенькую самопишущую ручку с золотым пером. — Ну!