Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести - Марк Ефетов

Отец и Гегалашвили были уже в дверях, когда я услышал, как капитан, должно быть отвечая на вопросы отца, сказал:

— Да, заболел переводчик. Заболел!

— Стоп! — Отец повернулся и махнул мне рукой: — Поехали, Тельняшка. Будешь переводчиком.

В МОРЕ

Отец говорил мне, что, уходя в море, всегда с особой любовью смотрел на берег. Разве может быть уверен моряк, что он вернётся? И в эти минуты я заметил, как прав был отец. Никогда я не видел порт родного города, порт, в котором я проводил половину своей жизни, так ясно, выпукло, будто смотрел в стёкла стереоскопа. Такой аппарат, похожий на бинокль, был у меня дома. В него закладывались картинки с двумя одинаковыми изображениями. Посмотришь в стёкла и увидишь всё, как в жизни, — выпукло, чётко, ясно. Только что не движется. Да, таким я увидел порт в последние минуты прощания.

Мы отправились на «Диспашоре». Поднимаясь по узкому трапу на борт, я думал о том, как опишу всё это путешествие в своём дневнике, — всё, начиная с этого момента: я иду по узкой доске с набитыми на неё поперечными планками, а ветер изо всех сил старается сбросить меня в воду. Море окатывает меня брызгами, трап скользкий — он качается, уходит из-под ног, и в этот миг мой желудок подступает к сердцу, губы сохнут, струйка пота течёт по спине. А всё равно хорошо! Я чувствую себя одним из героев морских рассказов писателя Станюковича.

Если бы меня спросили, что я люблю больше всего на свете, я бы ответил, не задумываясь: «Море!»

И как же я презирал людей, боявшихся качки или спрашивающих меня: «Мальчик, а что это за полоски на твоей маечке?»

«Маечке»?! Нет, вы послушайте: надо же такое придумать. Взрослые люди и не знают, что такое тельняшка — моряцкая рубашка. Вы, может быть, не верите мне, что есть ещё на свете такие люди. Их сколько хотите. Да хотя бы Криади. Живёт в приморском городе, а говорит (я сам слышал): «Этот парусник долго поднимал якорь, отошёл от первого причала и потом только сообразил, что ветра нет, спустил паруса и запыхтел мотором».

Здорово сказано! Будь я учителем, я бы за такой рассказ поставил кол. Ну кто говорит «поднимал якорь», когда даже Муська знает, что якорь выбирают. А вот тоже выражение: «Отошёл от причала». Это корабль-то отошёл! Не отошёл, конечно же, а отшвартовался. Ребёнку, кажется, ясно. Дальше. Нет, вы подумайте: в одном предложении столько ошибок! «Спустить парус». Ну сказал бы: «Убрать паруса». Всё-таки понятнее. Хотя тоже не ахти как точно. Настоящий моряк скажет, вы же знаете это: «Срубили мачту». И всем ясно, что убрали паруса…

Мы разворачиваемся по ветру и покидаем порт. Впереди широкая корма парохода «Пушкин». Она поднимается и опускается, как качели. Кормовая мачта парохода кажется мне очень высокой. Она чертит в свинцовом небе круги и петли. Кажется, что это не мачта, а гигантский карандаш, которым великан пишет по грифельной доске.

Мимо нас проплыл маяк. Он поразил меня. Я-то и не знал, что он такой огромный. Маяк всегда казался мне лёгким, красивым — чем-то вроде перечницы на столе или флакона для духов. А тут громадный — выше кормовой мачты идущего впереди парохода.

За маяком волнение усилилось. И вдруг я почувствовал, что мне трудно дышать, что небо падает на палубу, а море становится дыбом…

Я лежал на узкой койке, закрыв глаза.

— Вот видишь, — говорил мне отец, — просился в море, а сам сразу же скис. Разве можно смотреть на верхушку мачты? От этого только сильнее кружится голова. Теперь, когда спустился в кубрик, лежи спокойно и ни о чём не думай. Обойдётся.

Да, не думай. Я думал и думал всё время об одном: «Зачем я так рвался в море? Сидел бы сейчас дома, готовил уроки (даже это занятие казалось мне теперь заманчивым), слушал бы, как за окном воет ветер. А в комнате тепло, светло и, главное, пол, стены и потолок стоят на месте — их не бросает из стороны в сторону. Они не лезут на тебя снизу, сверху и с боков. Нет, — клялся я сам себе, — ни за что, никогда, никакая сила не оторвёт теперь меня от земли!»

А ведь совсем недавно во мне бушевали храбрость и нетерпение, давнишнее желание стать спасателем и любопытство: стремление к новым ощущениям и испытаниям — пусть даже самым трудным.

Стук судовой машины, шум волн, свист ветра — всё это сливалось у меня в один сплошной гул.

И в гуле этом я услышал голос отца:

— Ты не спишь? Постарайся подняться. Идём наверх. Пришло время отработать тебе за то, что тебя взяли на корабль. Только смотри не осрамись.

«Что это? — подумал я. — Ведь отец сам же говорил мне, чтобы я, спустившись в кубрик, не поднимался больше наверх. И это так было на него не похоже — менять своё решение. Да, должно быть, что-то действительно серьёзное».

Но как же мне тяжело было оторваться от койки! Я знал, мы уже учили, что есть сила притяжения земли. Но здесь, в кубрике, сила эта в сто раз усилилась. Койка держала меня, тянула вниз. И тут я сказал себе: «Воля!» И вскочил рывком.

— Теперь пошире расставь ноги, ступать на всю ступню и не качаться!.. Вот так.

— Пошли, папа!

Мы поднялись на палубу, и здесь, на какое-то время, я почувствовал себя лучше.

— Помочь тебе? — сказал отец, когда по крутой лестнице мы стали подниматься на мостик.

— Нет, я сам.

У меня было такое чувство, будто ботинки мои из железа, а ступеньки лестницы магнитные. Как же трудно было отрывать ноги от ступенек!

За кормой поднималось что-то огромное — тёмное, почти чёрное. Я старался не смотреть на море, старался не слушать, как винт, выскочив на мгновение из пузырчатой волны, крутился в воздухе.

На мостике стояли два моряка. Я запомнил только, что оба были в тёмно-синих кителях, отороченных блестящими галунами. И фуражки у них были чёрные с серебром, как море в лунную ночь. Можно было подумать, что они стояли на параде — румяные, гладко выбритые, спокойно-уверенные. А ведь нас так швыряло!

Казалось, не волны, а горы, зеленоватые в белой чешуе, надвигаются на нас со всех сторон. С гор этих ветер срывал солоноватую пыль, и лицо обдавало, будто Канаревский вовсю нажимает на грушу пульверизатора. Правда, на вкус эта мельчайшая водяная пыль меньше всего напоминала одеколон. Я ощущал на губах горечь и запах йода.

Один из моряков — тот, у которого из-под фуражки виднелись золотистые волосы, — приложил руку к козырьку и сказал по-английски:

— Здравствуйте!

— Переводи! — шепнул мне отец.

И я переводил. Вот о чём они говорили:

К а п и т а н «П у ш к и н а». У «Карелии» острыми камнями повреждена обшивка. Трюм заливает.

К а п и т а н «Л а в а л е т а». Знаю. И помпы ничего не дают. Команде надо оставить корабль. Иначе им придётся пускать пузыри.

Золотоволосый капитан поднял правую руку.

— Буль-буль, — произнёс он. А потом левую руку ткнул вниз и сказал: — Человек вниз — пузыри наверх. — И добавил по-русски: — Крызка.

Наверное, он хотел сказать «крышка».

К а п и т а н «П у ш к и н а». Что предлагаете?

К а п и т а н «Л а в а л е т а». Я сказал — открытый лист. Подпишите, и я приму все меры. Я назначу премию — триста фунтов. Это целый мешок золота! (Он показал руками, какой величины мешок.) Деньги сделают всё. У меня в команде найдётся матрос, который обследует обшивку корабля, даже рискуя, что его зажмёт между бортом и камнями. Если сразу на это дело никто не пойдёт, я удвою ставку, и деньги сделают своё дело: мы найдём щель и заделаем её. Но только с одним условием: открытый лист. Деньги против жизни. Понятно?

Я перевёл, но капитан «Пушкина» переспросил:

— Ты не ошибся: «Деньги против жизни»?

— Да, — сказал я, — это самый точный перевод. Капитан «Лавалета» так сказал. Точно так.

Капитан «Пушкина» приложил ребро ладони к козырьку:

— Благодарю вас!.. Трап капитану!

— Значит, нет? — спросил капитан «Лавалета».

— Да! Нет! — подтвердил по-английски капитан «Пушкина» и повторил твёрдо, решительно: — Нет!

Разбиваясь о подводные камни, волны откатывались с злобным шипением. И тогда обнажались тёмные рифы.

С них медленно сползала грязно-серая чешуя моря.

НА ПАРУСАХ

Я снова спустился в кубрик. Качка усилилась. Мне стало так худо, что теперь ни за какие коврижки я не стал бы подниматься на палубу. Я лежал с закрытыми глазами, проклиная свою судьбу и золотоволосого капитана «Лавалета», когда снова пришёл отец. Он сказал мне:

— Походи. Иногда лучше ходить, чем лежать. И потом выпей это! — Он поставил на стол большую тяжёлую кружку, от которой шёл пар. — Это прислал Гегалашвили. Он сам спускался в камбуз. Самсон сказал, что это тебе поможет. И спать будешь крепче. Не робей. Эх ты, Тельняшка!

Отец ушёл. Да, надо ведь объяснить, что такое камбуз. Это кухня. Вечно в разговоре я употребляю эти наши морские выражения, забывая, что вам их надо объяснять.