Итамар К. - Идо Нетаньягу

«Что дальше?» — спросил он себя. Ни Апельбаум, ни Берман не смогли помочь ему разрешить мучительный вопрос. Он не понимал, почему Апельбаум выбрал ему в советники именно Бермана, этого оторванного от жизни, отчаявшегося человека, заражающего всех своим непомерным пессимизмом?

Итамар знал, что сам Апельбаум не видел большой проблемы в том, чтобы убрать из сценария эти короткие эпизоды, однако для Итамара это представляло серьезную трудность. Он, конечно, понимал, что если заупрямится и оставит эти куски, то фильма не будет. Без всяких сомнений. Каманский… Итамар был не настолько наивен по отношению к его планам. Уже во время их первой встречи Итамару удалось понять, что на деле Каманский и не подумает вытащить из собственного кармана хотя бы шекель на финансирование фильма. А значит, он, автор, целиком и полностью зависит от Национальной академии для поощрения образцовых произведений. Есть ли у него право сопротивляться ее требованиям и стоять на своем? А что, если он уберет эти куски? Ведь это не только его фильм. В производстве картины участвуют многие люди и организации, в том числе финансирующие. Надо и им сказать свое слово.

Логично ли с его стороны проявлять упрямство? Ведь только он сам чувствует необходимость тех двух эпизодов. Может, без них фильм ничего не потеряет? Правда, сталкиваясь с постоянными нападками на Израиль, Меламед говорил о долге каждого находившегося за границей израильтянина встать на защиту оклеветанного государства. Но ведь главным и, можно сказать, почти единственным занятием Меламеда была музыка. Она, и только она, заполняла всю его жизнь. Так стоит ли распыляться, отвлекаться от главного?

Фантазия унесла Итамара в будущее, к тем далеким дням, когда фильм уже покажут во всем мире, когда появятся восторженные рецензии и пресса захочет узнать, в чем секрет его успеха. Он понимал, что сейчас, когда нужно принять разумное решение по поводу сценария, не время мечтать, но не мог остановить работу воображения. Он ясно представлял себе, как взойдет его звезда, как он найдет и деньги, и актеров на любой задуманный им фильм. Он сделает «Дон Йосефа», история жизни которого потрясла Итамара, когда он в юности впервые о нем услышал. Даже во время работы над «Lieder» он ходил в Публичную библиотеку Нью-Йорка и читал о той эпохе, чтобы, возможно, в будущем написать сценарий о Дон Йосефе, человеке, который умер в заключении, будучи безвинным. Чарлз Макмиллан прекрасно сыграет Дон Йосефа, Байрон Шеппард будет великолепен в роли короля Альфонсо, бросающего Дон Йосефа в тюрьму по облыжным доносам евреев-придворных, а Марсель Сеговия вполне сможет воплотить образ помощника Дон Йосефа, испытывающего невыразимые душевные муки вследствие ареста, пыток и смерти своего патрона. А может быть, раньше «Дон Йосефа» он все же снимет «Возвращение Моцарта»? Идея «Моцарта», правда, еще не вполне оформилась, но по мере того, как он размышлял об этом, ему казалось, что стоит сделать такой фильм. И в роли Моцарта Байрон Шеппард будет идеален.

Автобус спустился с гор и ехал теперь по открытой равнине. В окнах плыли редкие далекие огни. «А что случится, если я не сделаю «Lieder»? — спросил он себя, когда угасли видения будущего. Более всего пострадает от этого сам Меламед. Итамару так много хотелось рассказать о своем друге, ему было нестерпимо думать, что люди о нем ничего не узнают. Что поделаешь, компромиссы порой необходимы. И в конце концов, разве не стал он сдавать позиции с самого начала? Нурит, к примеру. Наутро предстоит встреча с ней. Разве он решится сказать, что он о ней думает? Нет, конечно, ведь ее голос нужен для поддержки сценария.

Он вспомнил отца, который умер в его юные годы. Итамар вполне мог предположить, что сказал бы ему отец. «В таких вещах никогда не иди на компромисс», — услышал Итамар его голос. Ему-то нетрудно было всегда следовать велению совести. Вся жизнь отца сосредоточилась в музыке, ему не приходилось стоять перед моральным выбором. Когда играешь на контрабасе, нет нужды в компромиссах. Если нет давления, нет и необходимости уступать ему. Итамар, конечно, знал, что это не совсем так, что и в музыке всегда есть опасность поддаться общепринятой тенденции. Все долгие годы, что его отец играл в Иерусалимском оркестре, разве не зависел он от влиятельных лиц? Разве не приходилось ему иногда прикусывать язык, чтобы не навлечь на себя неприятности?

В течение часа езды до Тель-Авива мысли Итамара, как маятник, качались то в одну, то в другую сторону. Он попытался вспомнить слова Риты. Да, цельность фильма не пострадает, если из него исчезнут два эпизода. Она права. Вряд ли кто-нибудь, кроме него самого, почувствует, что картина обеднена. Никто ничего не заметит. А это значит, что он упирается только ради себя. И если фильма не будет, то лишь из-за собственного его эгоизма.

Итамар дал себе слово принять решение до прибытия в Тель-Авив. И действительно, когда автобус въехал на эстакаду нового автовокзала, все уже было решено. Он вычеркнет из сценария спорные эпизоды. Выходя из автобуса, Итамар вновь ощутил легкость в движениях.

XIV

— Ну что скажешь? — Нурит развела руки в стороны и повернулась на цыпочках вокруг себя.

— Очень симпатично, — ответил Итамар, стоя у входа в студию.

Концы черной шелковой кофты были завязаны у Нурит спереди под грудью. На ней были облегающие штаны, доходящие до середины бедер. На ногах — черные балетные тапочки.

— Улавливаешь мотив? — спросила она и слегка встряхнула головой. Черная лента, перехватывающая ее волосы, скользнула на плечо.

Итамар посмотрел на нее испытующим взглядом.

— Черно-белое? — предположил он.

— Точно! Черно-белое, как мои снимки. — Нурит снова сделала полный оборот и остановилась. — Цвет разрушит искусство фотографии, — объяснила она. — Я всю ночь думала и думала, что надеть для твоего фильма «Норанит», и в конце концов пришла к этой мысли. По-моему, только противоречие между черным и белым может создать визуально-художественное напряжение. Я годами тщательно избегаю обнажать свою кожу под солнцем. Обрати внимание. — Нурит еще выше подняла края кофты. — Смотри, какая белизна!

— И правда, очень белая кожа, — согласился Итамар.

— Я думаю, эта одежда должна быть на мне все время съемок. Иначе нарушится художественная связь между эпизодами. Ты согласен? Одежда должна подчеркнуть единство между художником и его работой.

— Нечто вроде единства между материальным и духовным? — подхватил Итамар.

— Ты угадываешь самую суть, — сказала Нурит и позволила черной ткани упасть на живот. Итамар прошел на середину студии.

— Тебе не кажется, что я пришла к блестящему решению? — спросила Нурит. — Я, конечно, могла просто надеть джинсы и трикотажную майку или пойти совершенно другим путем и облачиться во что-нибудь сверхмодное — слава Богу, у меня этого добра хватает, — но где же тогда мотив? Всю ночь я мучилась сомнениями. В два часа встала с постели, бродила по комнате, смотрела альбомы, все ждала, когда посетит меня муза, снизойдет вдохновение. Потом взяла стакан джина и уселась прямо на полу, раздетая и угнетенная.

— Разбитая и угнетенная?

— Не разбитая, а раздетая. То есть голая. Утром встала с заложенным носом. Я часто сплю без ничего, потому что давно обнаружила, что так лучше приходят сны. Но ничего не снизошло. А я так хотела быть готовой для тебя! Не то чтобы мы уже сегодня начинали снимать «Норанит» — ведь ты еще не сказал последнего слова. Кстати, такое название фильма мне представляется естественным, простым и объясняющим все. Но одежда! Я знала, что без подходящей одежды не смогу передать тебе всю глубину личной связи с моей работой.

По ее лицу скользнула легкая улыбка.

— И представляешь? В конце концов я заснула, но когда встала в восемь утра, то уже не раздумывала. Я точно знала, что надеть! Абсолютно точно! Выяснилось, что муза посетила меня где-то под утро. Какая удача, что я спала голой!

— И счастье, что в доме нашлась эта одежда.

— Какое там! Мне пришлось бежать в спортивный магазин за лосинами и тапочками и в «Бутик-52» за шелковой кофтой. Все утро я посвятила этому. Но результат себя оправдал, — заключила Нурит.

Итамар последовал за ней в павильон. В нем не было ничего, кроме осветительной аппаратуры и маленькой табуретки, на которой стояла единственная фотокамера.

— Это мой «Страдивари» — «Роллейфлекс-120», — сказала Нурит, взяв камеру в руки и поглядывая на нее с любовью.

На полу лежал белый ковер. Гладкие стены были побелены, кроме одной, которую покрывал гигантский снимок. На этом фото улица сплелась с улицей, дом с домом, река с рекой. Эмпайр стейт билдинг поглотил Эйфелеву башню, Бранденбургские ворота были наложены на кафедральный собор Гауди, а Миланская галерея на Лувр. Получившаяся в результате странная мешанина не лишена была определенной гармонии. Черная линия пересекала снимок и продолжалась на полу и потолке, смыкаясь на противоположной стене.