Газета День Литературы # 181 (2011 9) - Газета День Литературы

Максимыч ту ночь провёл в затхлой бытовке на работе. Ворочавшийся сигаретный дым вместе с сивушным духом самопальной водки колыхал на окнах – вместо шторок – прогорклые газеты и прятал выступы разбойных мыслей Максимыча. Фальшивомонетный звон первых капель дождя прокатился по жестяной крыше бытовки и вырвал Максимыча из угарного сна. Щелястая дверь уже пропускала упругие струйки внутрь бытовки, замысловато растекавшиеся по полу. Враз потух дежурный фонарь за окном, и все погрузилось в хлюпкий мрак. Воистину: разверзлись хляби небесные.

В НОЧЬ случилось то, о чём говорил пророк и землемер Лазарь Моисеевич. Неуместимые в водохранилище воды переплеснулись через край дамбы и, выбрав в теле насыпи промоину, устремились грязным потоком на луговину, затем – в сады и огороды хуторян.

Хутор погружался в пучину. Вода в иных местах поднялась выше фундаментов домов, внутриутробно булькая, захлебнулись почти все подвалы.

Николашку ливень застиг в Ефратовском саду, на высокой груше. Бестолковый, он залез, на дерево, чтобы увидеть волоокую Шехерезаду, когда та, возможно, ночью выйдет по нужде. Но ливень выгнал всех обитателей Ефратовского двора на улицу. Безрассудно соскользнув с высоченной груши, не ощущая болючих ссадин и озноба во всём своем мальчишеском теле, Николашка пробрался через соседский заброшенный двор прямо к Ефратовскому забору. Он прильнул к щели: в чересполосице дождевых струй и мечущихся лучей фонарей, он всё-таки увидел волоокую, её изящный силуэтик. В застуженной и бесчувственной груди Николашки бешено заколотилось сердце.

- Эй, что стоишь, быстрее пошли, Муслим хорошо заплатит! – возле Николашки выросла детина с бесчеловечным носом. – Давай, давай, мужики, – это он подгонял уже человек пять-шесть колхозанов.

Николашка с хуторскими мужиками и Ефратовскими бичами стал грузить из амбара в машину по шаткому настилу зерно. Мешки были неподъёмными, и парнишка таскал их в крытый "Камаз" на пару с бледнолицым бичём. Бесчеловечный нос, подгоняя работяг, на ходу давал им по стакану самопальной водки без закуса.

- Эй, пацан, на, вмажь! – Бесчеловечный нос сунул ему стакан водяры. Николашка, ощутив себя равным среди взрослых мужиков, залпом выглушил гранёный стакан самопалки. Подавил позыв к рвоте и, гонимый ритмом работы и окриками Бесчеловечного носа, вновь схватился за свинцовый мешок. Бледнолицый бич, дожидавшийся своего напарника, дал ему горсть пшеницы:

- На, загрызи, а то свалишься под машину.

...По затопленной дороге в предрассветной зябкости сквозь исходящий дождь навстречу "Камазу" фыркал самосвал. Машины, продвигаясь почти на ощупь, цепляясь за твердь дороги, едва разъехались. Николашка, примостившийся на мешках у заднего борта, узнал проезжавший мимо самосвал с бетонно-растворного узла. С затуманенным сознанием, он даже порадовался, что вот таким образом уехал из хутора. Пусть теперь пахан поищет его, пусть подумает, что сын утонул. Пусть! А то, как колотить ни за что ни про что, так горазд. Про мать он, пьяненький, запамятовал. К утру колхозный гидротехник сообразил открыть все шлюзы на отводном канале. Вода хлынула на виноградники и перестала прибывать в хуторе.

Николашку искали недолго. Нелька-депутатша вызнала у мужиков, которые грузили ночь зерно у желтоглазого, что парнишка с бледнолицым бичём уехали за Невольку, в дальнее селение, где другой Ефратовский дом.

Катерина с Максимычем чуть поуспокоились. Но на всякий случай участковому, чуть ли не впервые за последнее время появившемуся в хуторе, сообщили. Тот обещал принять меры.

К вечеру в хутор приехал один большой и гневливый начальник в сопровождении костюмированной челяди. Он костерил, употребляя народные выражения, бездарных гидростроителей и былую власть. Обещал прислать бульдозер, чтобы снова нагорнуть дамбу. Но для её укрепления железобетона нет, предупредил он. И вообще, не надо быть иждивенцами, а выходить из положения самим.

Хутор некоторое время смахивал на мокрую курицу, околевшие тушки коих валялись по кюветам и в ложбинках. Однако ж подсохнув на солнышке, "пернатый", встрепенулся и стал многоголосо завидовать Максимычу: недосягаемой для воды осталась лишь его застройка.

Приехал желтоглазый из-за Невольки – и прямо на застройку к Максимычу. Разговор Максимыча с желтоглазым был гнетуще содержательным. За работу Ефратовских бичей, заливавших фундамент и делавших саман, следовало расплачиваться. Ефрат уже и полушутя не называл мастера Максудычем, а официально: Максим Кузьмич. Но от этого было не легче. Бетонно-растворный узел остановился на неопределённо долгое время. Цементный склад был подтоплен, вода размыла даже часть заготовленной песчано-гравийной смеси.

Расплачиваться бетоном и цементом Максимыч таким образом не мог. Трудовых и нетрудовых сбережений у него не было. Коровёнку малоудойную отдать – недостаточно этому желтоглазому. Он, лукавец, приехал к Максимычу с калькулятором – подсчитал человеко-дни, даже затраты на снедь для бичей и транспортные расходы. Рыночные отношения, однако…

- Думай, Максим Кузьмич, – лукаво блистал глазками Ефрат. – Думай, а пока твой Николашка будет у меня работать.

- Слушай, Ефрат, что тебе с пацана? Да и в училище ему скоро…

- Не скажи, сын у тебя хваткий до работы. Только дохловатый, но за половину бича сойдёт. Не шибко, видать, отец кормил его. Но и у меня, не обессудь, тоже нечем особо баловать этих бичей. Знаешь, насколько я пролетел с пшеницей?! Вах-вах… Вся сгнила, вся…

- Так он что, с бичами? – Максимыч ощущал, как его начинало колотить.

- Ну, сам посуди, с кем же ему быть. Боюсь только, чтоб он туберкулёз у них не подхватил, – лицемерно опечалился Ефрат.

- Ты понимаешь, что ты пацана взял в заложники? Ты понимаешь?..

- О чём ты говоришь, Максим Кузьмич! – механически смеялся желтоглазый. – Ты вот даже участковому что-то наплёл. Ну, даёшь. Николашка твой сам ко мне приехал, сам. Это любой колхозан подтвердит любому суду, любой милиции. Слушай, Максим Кузьмич, деловое предложение. Отдал бы ты мне свой участок с фундаментом, тогда квиты мы с тобой. И пацана забрал бы. А то он ещё вздумал на мою дочь глаз положить… – это искренне рассмешило желтоглазого.

- Я его сам заберу, – чуть осипшим от волнения, но решительным голосом произнес Максимыч, безотносительно сравнивая желтизну Ефратовскую глаз и желтизну отполированной ручки топора. Топор картинно, одним носиком торчал в колышке опалубки.

- Нет, на мою дочку засматривается, ха-ха-ха, – не унимался Ефрат, вроде бы не обращая внимания на сказанное Максимычем. – Вот зятёк отыскался. Но ему сначала нужно кое-что обрезать. По самые помидоры…

Проникновенное лезвие топора ослепительно сияло на солнце. И обух тоже был вполне боевым железом. Максимыч потянулся к топору, топорище удобно легло в широкую его ладонь.

- Эх-х-х!… Будет тебе, твою шакалью мать, и мой сын, и участок с фундаментом, и – по самые помидоры!..

Ефрат, по-звериному учуяв неладное, метнулся в сторону. Топор с угрожающим фырчаньем пролетел мимо, звонко ударился о фундамент, высекая из ещё сырого бетона сноп искр.

- Ах ты, шакал! – Максимыч начал месить желтоглазого ногами. Бил он Ефрата до изнеможения, тот пытался, было, подняться, кричал: "Лежачего не бьют". Но Максимычу было не до джентльменских правил. Ефрат затих.

Кроме нечеловеческой усталости Максимыч, казалось, ничего не чувствовал и не соображал. Автоматически он вскочил в самосвал, неуклюжая машина с грохотом рванула с места. Куда? За Невольку! Нужно срочно вырвать оттуда Николашку, а не то пацану конец. Максимыч был уверен, что желтоглазого он убил.

Теперь только бы хватило бензина, только бы хватило! По размытой дамбе теперь не проехать. Максимыч, срезая крюк, понесся прямо по пшеничному полю. Перезревшая пшеница шрапнелью разлеталась, рассекаемая новоявленным "степным кораблем". Максимычу прямо за лобовым стеклом грезились бурты преющей на колхозном току пшеницы. Наконец самосвал выскочил на укатанную просёлочную дорогу. Теперь – вверх по Невольке до первого моста. Мост оказался малонадежным. Сухорукие перила безвольно зависли над водой.

– Господи, пронеси! Господи, пронеси… – неумело молился задубелый атеист Максимыч.

…Ефрата долго и дорого выхаживали в областной больнице: собирали косточки, вправляли сотрясённые мозги, шаманили над отбитыми потрохами.

Максимыча судили по новоявленной моде – судом присяжных заседателей. Присудили меньше меньшего.