Сборник "Русская фантастика 2010" - Артем Белоглазов

Пролет за пролетом, ступенька за ступенькой.

На седьмом этаже пламя едва тлело; мглу разрубали мощные лучи фонарей, но и они терялись в завесе дыма и пара. Пожарные со стволами в руках замерли, как и Николаев. Да что с ними такое?! Я скользнул на пятый; вдоль перил, зацепленные крюками, тянулись серые рукава. Воздух ощутимо прохладнее, но дышится с трудом. И ни черта не видно!

Когда я был на первом, лестница под ногами дрогнула, сверху послышался треск – или… показалось? Нет, затрещало снова, гулкий, протяжный вздох разнесся эхом.

Впереди маячило светлое пятно выхода: дверь подперта кирпичом… за ней – деревья, машины. К подъезду торопятся двое пожарных. Торопятся? Бегут, но очень медленно. Я посторонился.

Застывшие у "скорых" врачи. Толпа за оцеплением. Они не двигаются! Никто!

Ребенок на руках шевельнулся, я взглянул на него и… слабость разлилась по телу, превращая в студень, в желе. Меня, как боксера на ринге, послали в нокаут сокрушительным и внезапным ударом. Я очумело тряс головой. Семь, восемь! – грохотал в ушах голос рефери. Девять, десять! …десять. …лет.

Мальчишка не тот! Похож на прежнего, но… сильно повзрослел, вытянулся, щеки запали. Темные волосенки, еще недавно коротко остриженные, свисали неряшливыми прядями.

Что это? Отчего? Как?! Неужели…

Я почти выронил свою ношу. Теперь и я?!

Двое в белых халатах… зареванная женщина… чернявый пожарник в форме. Везде люди – слева, справа, впереди. Сейчас они увидят…

Озираясь, я отступил. Если они поймут, что… На меня нацелились дула камер. Развернувшись, я кинулся обратно, промчался мимо подъезда и – дальше! дальше! – за угол дома, во двор следующего…

…в изнеможении прислонился к столбу, ощущая затылком холод металла. Сполз на землю. Где я?.. Зачем я?.. – спросил, поднимая голову к небу. Небо хмурилось, тучи наползали друг на друга, грязные, косматые. На разгоряченный лоб упала капля, заструилась по щеке соленой влагой. Вторая, третья… Начался дождь.

Ветер швырнул в глаза водяную пыль; по тротуару несся, подпрыгивая и пытаясь взлететь, красный пакет. Лоскут пламени, в котором, быть может, остался… враг. Николаев.

Что случилось?.. Почему он…

И почему я?! Я!!!

Мне больше некого обвинять.

Я поднялся. …по обезлюдевшей улице… навстречу непогоде… упрямо стиснув зубы… …убийца! …убийца!!

Мне есть кого обвинять.

Мне есть кого хоронить.

Почему я не сгорел? Почему?..

Дождь хлестал по лицу, волосы слиплись неопрятными сосульками, и за шиворот бежали ледяные струйки.

Дождь… капли… горечь… ненависть. Слезы на щеках. Но глаза сухи. Это дождь, просто дождь.

Глаза сухи. Горечь… ненависть… К себе, к нему.

Чем я жил? Чем мог жить? Чем жил он?

Спасатель? Убийца?! Не суди, и не судим будешь. Когда идет дождь, не видно слёз. Глаза сухи.

Небо плакало вместо меня, вымывало грязь, гарь и ненависть. Оставляя пустоту в душе. Не огромную, но и не маленькую. И пустота эта требовала заполнения.

Я брел, ничего не видя перед собой: по лужам, газонам, на красный свет… Перед глазами отрывистыми, яркими вспышками стробоскопа мелькали дни и годы. Настоящее. Прошлое. Несбывшееся. Мысли разбегались, ни на чем не задерживаясь, звуки улицы слились в невнятный гул. Бесконечные перекрестки, шеренги домов, люди-манекены, марионетки… воздух прошит серебристыми нитями, росчерки капель – автоматной очередью, стаи машин… бензиновая пленка, кипение пузырей… бензин отблескивает радугой, из всех цветов – первые три.

Очнулся на Московском проспекте.

– Иди отсюда! – меня слегка ткнули под ребра. Охранник у дверей супермаркета поигрывал дубинкой. Глянув на чучело в зеркальной витрине, я пригладил встрепанные волосы. Чучело повторило жест. На ладони остались черные разводы.

– Проваливай, – буркнул охранник.

Дождь закончился, накрапывал изредка, и прохожие складывали зонты.

Идти было некуда и незачем. Приютят, обогреют, накормят, но не хочу. Побыть одному… Бродить без цели и смысла. Лучшее на свете одиночество – в толпе. Ты никому ничего не должен, и не должны тебе. Безучастность в обмен на равнодушие.

В кармане запиликал мобильник. Экран был темным, панель оплавилась, но как ни странно, телефон работал. Звонила жена.

– Нина, со мной всё хорошо, родная… – бормотал я как в полусне.

– Боже, Игорь! – рыдала она. – Я уж похоронила тебя! Сережа Виноградов, он сказал… Я звоню, звоню, ты не отвечаешь! Где ты? Что с тобой? Ты жив, какое счастье!

– Успокойся, милая, – шептал я. Прохожие косились на мою вымокшую, с подпалинами, одежду – куртка на голое тело, изгвазданные джинсы – и обходили стороной.

– Я обзвонила все больницы, где разместили пострадавших, а тебя нигде, нигде нет… – всхлипывала она, не веря еще до конца. – Ты где? Я приеду, заберу тебя!

– Нет, не надо, – отговаривал я. – Переночую у друзей.

Видеть людей, говорить с ними я не мог, не хотел. На душе было противно и мерзко. Убийца… палач… Рассудок выталкивал новое знание, цепляясь за старую, прежнюю жизнь. Однако я снова и снова возвращался к осмыслению того, что случилось.

Ветер трепал куцые безлистые кроны, гнал мусор по мостовой, рябил воду в лужах. Шарил за пазухой холодными пальцами и гудел в водосточных трубах. Тучи не спешили расходиться: висели рыхлыми комьями, низкие, давящие. Я бродил по городу и нисколько не мерз. Как долго? Не знаю. В памяти ничего, кроме мучительной пустоты и бесконечных вопросов. С каждым шагом, каждой мыслью я всё глубже погружался в сумрачный омут и до того извел себя, что едва смог вырваться. Трясина чавкнула, отпуская. Зыбь на поверхности, зыбь… Ты на берегу. Не оглядывайся. …с размаху – по кирпичной стене, разбивая костяшки. Боль отрезвила. Я смотрел на кровь и чувствовал: стало легче. Перестань! Слышишь?! Что угодно – только не думать, не прокручивать в голове, не оценивать. Нужны действия: примитивные, грубые, на уровне рефлексов. Разговор ни о чем, глупые шутки, сигареты, алкоголь. Вливать в себя стопку за стопкой, чтобы хоть ненадолго… Чтобы забыть.

Сотовый щурился бельмом экрана. Кое-как, с третьей попытки удалось набрать номер Виноградова.

– Ты куда пропал, Лаврецкий? – обрадовался он. – Я-то думал: кранты. А жена твоя… Ты Нинке звонил? Ну даешь, везунчик! Переночевать? Не вопрос. Дуй ко мне, буду после обеда. В редакции сейчас буча, ты подожди, лады? Деньги-то на дорогу есть?

Я заявился под вечер. Виноградов работал: перекатывая во рту измусоленную папироску, лихорадочно стучал по клавиатуре; длинная челка спадала на лоб, и он яростно отбрасывал ее каждые две минуты. Дверь была открыта – мне не пришлось тарабанить кулаками и ногами, сбивая чужое вдохновение и беспокоя соседей.

Он настолько увлекся, что не заметил моего прихода. Я присел на диван: в таком состоянии Виноградова лучше не трогать, бесполезно. Закутался в плед, который лежал в изголовье. На улице, под дождем я не мерз, а в теплой квартире – знобило. Продрог так, что зуб на зуб не попадал.

Обнаружив меня, Сергей не удивился.

– Знаешь новость? – заорал вместо приветствия. – Николаев погиб! Готовлю материал.

– Что?.. – выдавил я.

– Погиб, говорю! Вынес ребенка – и назад, за жильцом из соседней… – Виноградов окинул меня подозрительным взглядом.

Я покачал головой.

– Иди в душ, – сказал он. – Ты весь грязный и воняешь, как…

– У тебя есть водка? – спросил я.

– Найдется. Стресс, да? Хочешь снять?

– Нет. Просто выпить. За упокой.

Я проснулся к обеду, на столе валялась записка: "Убежал в редакцию. Найди чего-нибудь в холодильнике. Разогрей. Пива нет. Ключ на гвозде в прихожей".

Вместо завтрака я копался в Серегином архиве, где хранились и мои черновые заметки, наброски неоконченных статей и подборка статей опубликованных. Все – о Николаеве. Я передавал материалы Виноградову, потому что не мог держать их дома, рискуя вконец разругаться с женой. Холостяк Виноградов милостиво сберегал тайны и секреты коллег.

Я выгреб бумаги из секретера, запихал в пакет и, черкнув на прощанье несколько строк, ушел. Разговора по душам я желал меньше всего. По-моему, вчера и так сболтнул лишнего.

На улице было прохладно, но солнечно; тонкие березки с набухшими почками качались на ветру, неуловимо пахло весной. Бабки у подъезда обернулись словно по команде, прострелив взглядами как рентгеном – навылет. Я даже почувствовал ломоту в костях. Бабкам мерещились шпионы, я не стал их разочаровывать: надвинув на лоб Серегину кепку и подняв воротник Серегиного плаща, заторопился к остановке.

С вокзала поехал в пригород, к жене и теще. Разыгрывая перед пассажирами электрички скучающего дачника, лениво переворачивал страницы купленных "в дорогу" газет. Внутри всё кипело.

На первой полосе и в новостных колонках – исключительно вчерашний пожар. Коллажи почти не отличались, разве что размером. Везде огонь, дым и мужественная фигура с хрупким тельцем на руках. Художники будто сговорились: ребенок, двое, девочка-подросток. Дети! дети! дети! Сговорились, гады! Лицо Николаева: фас, профиль, три четверти. Крупные заголовки резали глаза.