Священник (ЛП) - Бруен Кен

Не сказал.

Может, вздохнул. Точно хотел, и рыдать хотел, пока не пересохнут все слезы в мире.

Ее язык тела был, мягко говоря, воинственным, и оделась она по случаю. Черный кожаный жилет, черные треники, черные кроссовки и чернейшее выражение лица. Спросила:

— Язык проглотил? Никаких мудрых цитат, никаких философских бредней из твоих таких важных книжек, которые ты читал, когда должен был следить за моей девочкой?

Господи.

Ее акцент.

Когда мы познакомились, она говорила с лондонским — острые углы, наглость в каждом слоге, и мне это нравилось — так необычно, так, ну… в ее духе. Одна из редких настоящих бунтарей, что я встречал. Ее выпендреж был реальным, если это не слишком ирландский парадокс. Тогда она как раз бросила героин и была комком обнаженных нервов. А ее певческий голос, голос темного зачарованного ангела, не столько испортился, сколько осквернился.

Затем она вышла за Джеффа, влилась в местную жизнь. Стала ирландкой больше нас амих. Не то что начала носить шали, но почти. Переняла брог[30], чрезвычайно пугающий, — помесь, не Великобритания и не Эйр, а какой-то исковерканный театральный ирландский.

Теперь от него не осталось и следа.

С удвоенной силой вернулась лондонская жесткость, грубая интонация с такой горечью, что хреначит тебе прямо по зубам.

В отчаянии я спросил чуть ли не самое худшее, что только можно. Даже сейчас поражаюсь глубине своей пошлости. Спросил:

— Как у тебя дела?

С души воротит.

Она издала резкий смешок, пропитанный гневом и лютостью. Повторила:

— Как у меня дела?

Дала осмыслить, просмаковать мерзотность вопроса. Затем:

— Ну, давай посмотрим: с тех пор как я похоронила дочь и потеряла мужа, дела у меня… просто зашибись. Вернулась в Лондон, эту дыру, вернулась на героин, любовь мою, и старалась сдохнуть как можно быстрее, но эй, знаешь, что?

Она подождала, будто я имею понятие, малейшее представление, к чему она клонит, потом добавила:

— У меня было просветление — ну знаешь, как Опра рассказывает. Я представила тебя в Голуэе — как ты хлобыщешь пиво, читаешь книжки свои, — и меня это зарядило. Я завязала и поставила себе задачу: найти моего мужа. Или, скорее, заставить тебя найти моего мужа. И вот главный прикол: я научилась стрелять. Шмаляла, чтобы не шмаляться. Ты же умеешь искать, да, Джек? Такая у тебя работа. Так найди моего мужа. А я пока поищу ружье. Только у меня маленькая проблемка: не умею поднимать ствол высоко. Когда целюсь в голову, то и дело бью ниже. Ты-то в этом разбираешься, да, Джек? В низости.

Голос ее был льдом, сочился таким холодом, что и у трупа побегут мурашки. А у меня в голове вертелась только песня Элвиса Костелло, «Мой прицел точен».

Теперь она добавила:

— И знаешь, что? Не найдешь его — живым, конечно же, — я тебя убью. Как вы, ирландцы, любите говорить: «Какая жалость». Так вот, какая жалость, Джек, что у тебя нет ребенка. Мы бы рассчитались в легкую. Ты забрал у меня дочь, так что…

Дала осознать эту отвратительную угрозу во всем ее беспримесном зле, затем очень разговорно, прозаически даже, добавила:

— Ты всегда любил театральность. Ну, так вот тебе спектакль. Подними голову, видишь крыши? Я буду там, целиться в то, что у тебя сходит за твое каменное поганое, сука, сердце. К тому времени я уже научусь целиться как надо. А теперь — хорошего тебе дня, счастливо.

Возможно, за всю жизнь ничто так не леденило мою душу, как ее задорная нотка под конец.

16

«Звучала эхом боль всех лет».

Кристина Агилера на церемонии награждения скинула костюм монашки, поразив публику.

Господи.

Под вечер я сходил к человеку по имени Кертин — старик под семьдесят, из вымирающей породы. Он делал клюшки для херлинга. Проживал в Проспект-Хилл, держал магазинчик без вывески — ему реклама уже не требовалась. Я приветствовал его, и он не сразу настроил зрение, спросил:

— Молодой Тейлор?

Благослови его боже.

Он вытачивал клюшки из ясеня, неделями корпел над каждой. Я назвал ему все параметры, где главным было то, что ирландцы зовут податливостью — как клюшка гнется, что придает ей тот самый «вших». Либо это слышишь, либо и говорить не о чем. Он меня послушал-послушал, потом:

— Будет через месяц.

Не хотелось давить на мастера, но…

— Мне нужно уже сейчас.

Он пришел в ужас, вскинулся:

— Тогда иди в спортивный магазин.

Наконец выдал клюшку из, как он считал, неудавшихся образцов. Я еще больше обесценил его искусство, попросив надеть железные ободья на конец. Когда расплачивался, он взглянул на меня с неподдельным разочарованием:

— Молодой Тейлор, в тебе умер хороший игрок.

Только хороший?

— Не великий?

Он отвернулся, сказал:

— Керров в мире единицы.

Возможно, лучший игрок нашего времени.

Перед встречей с Коди я позвонил отцу Малачи, сказал:

— Дело закрыто.

— Что? Ты сдаешься?

Я скривился.

— Я нашел убийцу.

Звонил ему с мобильного. Стоя перед «Пекарней Гриффина», манившей ароматами свежего хлеба, хоть аппетита и не было. В ближайшем магазине одежды играли Black Eyed Peas. Черт, да они везде играли, целую вечность проторчали на первой строчке чартов. Песня — «Где любовь?»

За этим не ко мне.

Только намного позже узнал, что это песня об 11 сентября. Группа просуществовала с 1998 года, доказывая, что иногда стойкость окупается. Стоило бы и мне брать пример.

— Кто он? — спросил отец Малачи.

— Встретимся, тогда скажу.

Мы договорились на полдень следующего дня. Он закончил на:

— Поверить не могу, что ты нашел эту мразь.

Вот тебе и священник!

Причем произнес c роскоммонским акцентом. Прибавил слову дополнительное измерение, не оставляющее сомнений в смысле.

Люди вокруг обсуждали недавний кошмар в Лимерике. В городе разгорелась война племен/банд. Обвиняемого в убийстве сенсационно оправдали — парня чуть старше подростка. Дело против него развалилось — согласно распространенному мнению, из-за «запугивания свидетелей». Парень, выйдя из здания суда, приветствовал СМИ двумя пальцами.

Почти равный интерес представляло поражение Ирландии в матче с Австралией в четвертьфинале по регби. Кит Вудс, капитан, в слезах объявил об уходе из спорта.

Тяжелые времена.

А скоро станут еще тяжелее.

У себя в квартире я принял душ, заварил сразу две ложки кофе, оделся к бою. Положил клюшку в наплечную сумку, надел черную футболку с выцветшим логотипом:

«Никс» надирают задницу.

Не совсем по-голуэйски[31], но причем тут вообще логика? Черные штаны, черные ботинки. Ради ностальгии, ради уверенности — предмет 8234, полицейская шинель. Когда-то женщина бросила ее в огонь, от нее до сих пор тянуло дымком. Теперь это казалось уместным.

Темнело. Я посмотрелся в зеркало, увидел угрюмое лицо, бешенство в глазах — все как и хотел.

Когда мы встретились, Коди нервничал. Он пришел в спортивном костюме, кроссовках и замшевой куртке. Глаза бегали.

— Рад видеть, Джек, — сказал он.

— Ага, конечно.

Я посмотрел на него, спросил:

— Как ты его нашел?

Он начал взбудораженно, довольный своей изобретательностью:

— Мэри, дочка хозяйки, и я…

Вдруг он словно всерьез смутился, но продолжил:

— Мы, ну знаешь, дурачились у нее в спальне, и тут я краем глаза заметил мужика, который ошивался у дома твоей подруги.

Я поражался. Когда я в его возрасте дурачился с девушкой, не видел краем глаза ничего, смотрел во все глаза только на нее. Он продолжил:

— Я встал, Мэри рассердилась, пришлось на нее шикнуть. Глупо, да? Будто он мог меня услышать.