Россия солдатская - Василий Алексеев

Разговор с бухгалтером развивался по тому же плану, как и разговор с бородачом-шофером. От бегства московских партийцев перешли к немцам и проигранной войне. Счетовод почти не скрывал радости по поводу крушения советской власти. Григорию было ясно: все думают об одном: поскорее бы наступала перемена.

Спал Григорий настолько спокойно, насколько это возможно для человека, у которого арестована жена, по обычное ощущение гнета и опасности уменьшилось. Брезжила надежда, что весь этот кошмар, наконец, кончится.

Ростов Великий, Тейково, Ковров, ряд районных сел и деревень промелькнули за четырнадцать дней пути, мешаясь и путаясь в сознании Григория. Везде Григорий видел одно и тоже: стада гибнущего от голода скота, невырытая картошка, незаконченные противотанковые рвы и крепнущая уверенность в неизбежном крушении коммунистического режима, подкрепленная зрелищем панического бегства московской партийной верхушки. Чем ближе к прямой дороге Москва-Горький, тем больше было рассказов, в том или ином варианте повторяющих рассказ счетовода и бородача-шофера с тем же выводом: народ голодает, а вожди, даже при паническом бегстве, везут с собой продовольствие грузовыми автомобилями. Во время четырнадцати ночевок Григорий только один раз натолкнулся на семью, настроенную просоветски. Было это под Ковровым. Не доходя до города, решили заночевать в деревне, чтобы на другой день получить в Коврове паек и, не торопясь, пойти дальше. Изба, в которую зашли Григорий и математик, выглядела как и все другие. На стук вышла полная старуха, державшаяся уверенно и властно. Узнав в чем дело, она молча открыла дверь, пропуская гостей в дом. В просторной комнате за столом, при свете керосиновой лампы, готовили уроки мальчик и девочка лет 10-12-ти в красных пионерских галстуках. Из переднего угла, вместо икон, смотрела литография Сталина, изображенного на фоне красных знамен. Справа у стены стояла этажерка с полным собранием сочинений Ленина, а над этажеркой красовались две фотографии широколицых, крепко скроенных военных с ромбами в петлицах.

— Эге, — вырвалось у математика, — да у вас, мамаша, не дом, а изба-читальня.

Старуха подозрительно посмотрела на учителя, но не смогла удержаться, чтобы не рассказать о достижениях своих «старших», дослужившихся до орденов и ромбов. Григорий не прочь был уйти, но это было бы слишком демонстративно. Пришлось остаться и, вместо того, чтобы отводить душу в разговорах, за чаем, слушать урок политграмоты в изложении полуграмотной хозяйки. Но это был единственный случай за всю дорогу.

За две недели пути учителя привыкли друг к другу и говорили всё откровеннее. Двигались как можно медленнее и все время надеялись, что немцы догонят их еще до Гороховецких лагерей. Этого не произошло. Железное кольцо танковых клещей не смогло сомкнуться вокруг красной столицы. Наступательный порыв немецких дивизий выдохся и они вынуждены были отойти от Москвы. Сталин получил передышку, война пошла на затяжку.

Большое неприветливое поле, ровное и плоское. Ветер гонит по насту струйки мелкого снега. Вдоль дороги клонятся сухие травы, окоченелые, покрытые корочкой льда. Посередине поля нескладно торчат дома большой деревни. Деревня похожа на выселки. У домов ни садика, ни кустика, как будто их только что построили и не успели обжить голые пустыри вокруг. Километрах в пяти за деревней лес: черно-зеленая кайма, приплюснутая тяжелой белой шапкой. Деревья стоят тесно, как люди, которым холодно. Идти трудно: щеки горят, глаза слезятся и слипаются. Григорий наклонил голову. Ветер прижимал полы шубы к коленям и мешал шагать.

— В бору уже лагерь, — математик обогнал Григория и повернулся спиной к ветру, чтобы сказать это.

— Может быть сумеем заночевать в деревне? — ответил Григорий и подумал, что сейчас не больше двенадцати часов дня и нет никаких разумных оснований останавливаться на ночлег в пяти километрах от лагеря.

Обледенелые ступеньки крыльца громко трещали. Попрошу сначала обогреться, — соображал Григорий, стуча в дверь. Хозяин вышел в накинутом на плечи тулупе. Всклокоченная борода и опухшие глаза не внушали ни доверия, ни симпатии.

— Пусти, отец, обогреться.

Глаза «отца» уставились на кожаный чемодан в руке Григория.

— Обогреться, браток, у меня нельзя, майор квартирует. А вот за чемоданчик четвертушку дам.

— Чемодан мне и самому нужен, — рассердился Григорий, — а ты лучше скажи, у вас вся деревня командирами занята?

— Вся.

Старик залез пятерней под рубаху и почесался.

— Вся, — подтвердил старик, — тут вашего брата кажный день столько проходит… а чемоданчик ты даже совсем напрасно бережешь, все равно в лагере отберут. Я поллитра дам.

— Пойдем, — сказал сзади раздраженный голос математика, — ну их к чорту! Привыкли здесь спекулировать.

— Так ведь все равно добро зря пропадает, — нисколько не обиделся хозяин, — а нам оно даже без интереса: у нас народ день и ночь проходит, кажный продать норовит… война!

Попытки других педагогов проникнуть в один из домов негостеприимной деревни окончились так же неуспешно, как у Григория и математика. Собрались за околицей и, спрятавшись за большой полуразрушенный сарай, устроили последнее совещание. Оно было печальное и короткое.

— Ничего не поделаешь, — сказал временный комвзвод, — от этого бора, что за деревней и до Горького, чуть ли не на пятьдесят километров идет Гороховецкий лагерь. Наш путь закончен. Спасибо, что ни разу не подвели, никто не отстал и не потерялся. А теперь пойдемте: «все равно, перед смертью не надышишься».

Ветер сдувал снег с крыши сарая. Черные в щелях стены мрачно выделялись на белом фоне.

— Так немцы нас и не догнали! — разочарованно пошутил математик.

Все сочувственно промолчали и стали по одному выходить в поле.

Вдоль широкой дороги, между громадных елей и сосен, под сугробами, прятались бесконечные землянки. Если бы не вытоптанный снег, не колючая проволока и не дым из тонких железных труб, лагеря можно бы было и не заметить. Невозможно было определить, сколько полков, дивизий или корпусов размещалось в лесу. Распределительный батальон полка, в который калязинский военкомат направил группу учителей, был расположен у самой опушки. Пока комвзвод объяснялся с часовым, Григорий подошел к первой землянке, чтобы посмотреть, что она из себя представляет. Навстречу вылезла странная фигура: бледная опухшая физиономия, щетина недели две небритых щек, папаха образца первой мировой войны, на плечах рваный тулуп, на ногах новые солдатские ботинки и обмотки.

— Закурить есть? — прохрипел простуженный голос и на Григория уставились осоловелые глаза.

— Как тут живется? — спросил Григорий доставая махорку.

— Голодуем, — прохрипела фигура, свертывая козью ножку из обрывка «Правды».

— Дай и мне на закурку! — прозвенел около Григория мальчишеский голос.

— От горшка два вершка, а туда же за табаком! — обрушилась на вынырнувшего из землянки подростка папаха образца 1914 года.

— Не у тебя прошу! — обиделся мальчуган, протягивая к пачке худую грязную ручонку.

Одет он был в какую-то бесформенную куртку, крестьянский малахай и стоптанные валенки.

— Как в землянке? — спросил Григорий.

— Холодно! — беззаботным тоном ответил мальчуган, быстро свернул, закурил и, засунув ручонку за пазуху, стал усиленно чесаться.

— И вшей много? — понял Григорий.

— Много, дяденька! — прозвенел мальчонка.

Расспрашивать дальше Григорию не пришлось.

Комвзвод кончил разговор с часовым и повел взвод вглубь расположения к штабу полка.

— Часовой говорит, что в распределительном батальоне держат по месяцу и больше, землянки в 250-300 человек каждая, кормят хуже, чем в нормальных частях, — бросал на ходу командир взвода.

Штаб полка помещался в просторном бревенчатом доме, неожиданно сверкнувшем из-за деревьев широкими окнами. Пока комвзвод ходил в штаб, учителя кое-как выстроились на полянке напротив. Вскоре из штаба вышел большой толстый полковник с глазами на выкате и густыми буденовскими усами. За полковником на маленьком крыльце теснились два офицера в полной военной форме и комвзвод-учитель в черной куртке. Полковник повел усами в сторону группы, что-то сказал и скрылся в доме с одним из офицеров. Комвзвод и другой офицер направились к учителям.

— Вот вам ваш командир роты, — сказал комвзвод, — он распределит вас по землянкам, а я останусь пока работать при штабе.

Григорий посмотрел на нового начальника: шинель плотно облегала широкие плечи, пенсне на мясистом носу сидело уверенно и твердо, из-за стекол глядели невозмутимые серые глаза.

— Пошли за мной, — сказал новый начальник очень просто, не пытаясь командовать.

— А нельзя нам самим сделать для себя землянку? — спросил Григорий, ободренный простотой поведения ротного.