Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь? - Валида Будакиду

– Папа! – Аделаиде от этой картины становилось муторно: совершенно атрофированный Сёма лежит в воде, напоминая средних размеров бегемота, спасающегося от летнего зноя. – Папа, разве он сам не может купаться?!

Сёма не удостаивает её взглядом.

– Удоволствие получаю! – «улибается» папа, сопя и стирая со лба пот.

Мама в последнее время завела манеру восклицать, рассматривая Аделаиду:

– Как ты жить будешь дальше – я не знаю!

Вот и Аделаида не знала – как ей дальше жить?! Так, как жила, она уже не хотела. Что там они проходили по истории? Что означает «назревание революционной ситуации»? Это когда «низы не могут, а верхи не хотят» жить по-старому! Хорошо «верхам»! Они – «верхи»! Всё в их руках. Они могут изменить, заменить, и так далее. А что могут «низы»?! «Да, я – низы, – говорила себе Аделаида, – бесправные, ущемлённые, убогие низы, да ещё ко всему уродливые и толстые, которые не могут рыпнуться, потому что в этом проклятом Городе даже уйти из дому невозможно! Поэтому, надо как можно больше отвлекаться чем-нибудь, а то ведь можно расстаться с „крышей“. Ещё одна история типа „армянского геноцида“, или просмотр с папой ещё одного фильма – и можно спокойно искать адрес психушки!»

Чтоб чувствовать себя хоть кем-то, хоть просто живым человеком, Аделаида стала всё больше себя обшивать. Это как в фашистских концентрационных лагерях человека ещё при жизни считали мёртвым, когда он начинал понимать бесцельность своего существования. Однако и тут были проблемы. Аделаиду категорически не устраивали ни цвета тоскливых тканей, в которых щеголял весь Город, ни покрой – «скромной, но элегантной повседневной одежды». Она наоборот покупала самые яркоокрашенные «отрезы», на которые только была способна отечественная промышленность, и шила себе совершенно беспрецедентные обновки… Каждая юбка должна была быть не просто юбкой, а чем-нибудь заухабистым и с прибамбасами, отделанным какой-нибудь аппликацией, или вышивкой, или лучше и тем и другим. Да хоть крашеной бельевой верёвкой! Своими поступками она и не собиралась выражать хоть какой-нибудь маломальский протест, не хотела никого злить, не намеревалась выказать своё недовольство и продавливать городским обывателям глупые революционные идеи, тем паче она не мечтала выделиться из толпы и обратить на себя внимание. Ей этого сто лет не было нужно. Она из неё и так выделялась невооружённым глазом, как ландыш на блюде. Просто Аделаиде так нравилось. Нравилось, и больше ничего! То, что было у всех, казалось удивительно скучным и неинтересным. И вообще, ей было скучно и неинтересно. Неинтересная жизнь в Городе, неинтересные люди. Аделаида ни с кем не общается! Практически полное одиночество заставляло её по возможности развлекать саму себя. Однако даже это вызывало бурную реакцию окружающих. Казалось, она в своих новых юбках с вышитыми карманами бросает вызов обществу, оскорбляя таким образом каждого, кто живёт в этом Городе и гордится его законами. Каждый прохожий и прохожая просто считали своим гражданским долгом смерить Аделаиду презрительным взглядом, чаще всего громко засмеяться. Каждый Божий день она всё равно ходила по улице, одетая в свои «новшества моды». Она каждый день проходила по улице как сквозь строй, не оборачиваясь на колкости и не фыркая на замечания, и ничего на свете не смогло бы её заставить поменять свой облик. Она его уже меняла, когда превращалась из стеснительной, толстой девочки в дерзкого, независимого подростка. Она поняла, что «сорвалась с цепи». Это мама придумала такое классное выражение:

– Ты с цепи сорвалась!

Да, сорвалась! И хорошо сделала! Я только начала. А кто сказал, что это мой удел? Сперва на маминой, потом мужниной и свекрови, стоять в центре двора и натирать кастрюли смесью помёта с песком, чтоб блестели, а там, глядишь, и новые «цепи» появится…

Она навсегда и окончательно поселилась в своём мире, в который не собиралась пускать никого, до которого не могли долететь ни брань, ни насмешки, ни папин запрет на «виазат» (вязать). Это была её параллельная Городу жизнь. Здесь она была и градоначальником, и обывателем, и гостем Города в одном лице.

Однако и мама умела всей кожей чувствовать ситуацию. Она вдруг сменила роль трагической примы на короля Лира. Теперь вместо истерик мама брала на жалость. Она теперь не орала, она увещевала. Она стала интуитивно находить слова, чтобы сказать Аделаиде что-нибудь приятное, делала одобрительные замечания, которые, наверное, должны были поднять её самооценку. Она начала во всём винить себя, всю свою критику облекала в такую форму, что можно было маму даже поцеловать. Она стала «входить в положение» и «понимать», что у Аделаиды «переходный возраст», что она «взрослеет»:

Ты гибнешь! Я вижу, как ты на моих глазах гибнешь! Мы должны тебя спасать! Ты катишься, ты катишься на самое дно! Не позорь меня перед людьми! Очнись, Аделаида! Что ты со мной делаешь?! Пожалей меня! Посмотри, как люди живут и как ты живёшь! Ты моя смерть! Что я тебе сделала?! – при этом она тихо закрывала лицо ладонями и медленно опускалась на табуреточку в углу.

Но всё это перестало Аделаиду пугать. Аделаида – сама большой каменный замок, окружённый со всех сторон рвом с покатыми влажными краями, почти полностью наполненный водой. А раз вода со всех сторон, значит, она совершенно не обязана ни перед кем отчитываться, она категорически отказывается играть по правилам ненавистного Города и вообще ни по чьим правилам. Пусть по правилам играет тот, кто эти правила или сам писал, или для кого они написаны. С сегодняшнего дня она желала учиться быть самой собой. Она отказывается быть засосанной Городом в его нутро – в болотную, вязкую жижу, которая проглатывает и переваривает всё, что только с ней соприкасается. Но как это трудно! Город не хочет выпускать её из своих холодных объятий! Он кусает и рвёт куски кожи вместе с мясом. А ей плевать! Она объявила Городу войну. И плевать она хотела на «за бортом»! За бортом, так за бортом! Посмотрим ещё, кто взлетит выше!

А вскоре её ждал сюрприз!

Всё началось очень просто. К ним в класс пришёл новый ученик. Нет, он не поразил её своими чисто мужскими качествами, и не забегали пробудившиеся от вида античного торса женские гормоны. Это было совсем другое чувство, но гораздо более крутое, чем откровенная надпись на парте «Филонов+?=Любовь до гроба».

Глава 7

Манштейна к ним перевели с третьей школы.

У них в Городе был самый большой в республике металлургический завод. И при нём функционировал металлургический техникум. Туда брали после восьмого класса и после десятого. Когда кому-то светила переэкзаменовка или повтор, школьный пасынок давал клятвенное обещание, прижав одну ладонь к сердцу, а второй упираясь в «Комсомольский устав», что «уйдет в техникум». Ему тогда под «честное слово» дарили «трояк».

Понятно, в «Металлургический» никто особо не рвался. Кому была охота учиться три года, чтоб становиться бригадиром ночной смены в горячем цеху? Ясный день – никому! Но «честное комсомольское» надо было держать. Стало быть, смыться с глаз учебно-преподавательского состава представлялось необходимым. Выход оставался один, переводиться в другую школу. Поэтому в Городе практиковались пост-восьмиклассные передислокации. То есть – с первой школы переводились в седьмую, из седьмой – в третью, из третьей – в первую, тем самым подтверждая закон сохранения вещества, открытый родоначальником всей русской науки М. В. Ломоносовым.

Той осенью произошёл обмен учениками на мосту, раскинувшемся через Реку. Чем обзавелась седьмая школа Аделаида не помнит, но их учебно-преподавательский состав получил в длительное пользование лохматое рыжее существо с невнятным сооружением в центре лица, очевидно, выполняющим функции аналогичного органа австралийского утконоса. Маленькие голубые глазки, облепившие переносицу, казалось, не видели, а ощупывали предметы. Одним словом, он всем чертовски не понравился.

Девчонки делали «фи!», а сильная половина классного «обчества» строила рожи. Самый весёлый из всех, «краснобай и баламут» Чапа всунул в ноздри пол носового платка, отчего орган неимоверно расширялся, и страшно скосил бельмы к переносице. Получилось ужасно смешно, но и похоже!

Почётная роль классного шута за новеньким закрепилась надолго и обжалованию не подлежала.

Но самое занимательное, оказывается, было впереди!

По сложившейся веками традиции, в начале урока преподаватель поднимал новичка, ставил перед всей аудиторией и устраивал допрос с пристрастием в стиле «Фамилия, имя, отчество, национальность, год рождения, из какой школы прибыл, за что тебя так и т. д. Новую веху в жизни рыжего подкидыша открывал урок химии. Худосочная, перезревшая Белкина, с явными признаками тотального гингивита, устало повела плечами:

Здравствуйте! Садитесь. У нас новенький? – она скорбно поджала губки и обвела класс тоскливым взором. – Иди, молодой человек, к доске. Будем знакомиться. Фамилия, имя, отчество. Национальность. Год рождения. Чипидзе! Не паясничай!