Вся Урсула Ле Гуин в одном томе - Урсула К. Ле Гуин

с деревянное блюдо для хлеба, и на нем были огромные подковы, прибитые гвоздями. И хозяин Коня спросил: «Не желает ли маленькая леди прокатиться верхом?». И мама сказала: «Ах, нет, нет!» — но бабушка спросила у меня: «Ну что, хочешь на нем покататься, Вирджиния?» И я даже ответить ей сразу не смогла: мне казалось, что сердце у меня раздулось, заполнило всю грудь и готово выпрыгнуть наружу. Хозяин Коня помог мне перебраться через ограду стойла, а потом подсадил меня, даже чуть подтолкнул, и я уселась верхом на Самую Большую Лошадь в Мире. Спина у Коня была шириной с кровать, и ноги мои смешно торчали в разные стороны… И он был очень теплый! Я потрогала его гриву, заплетенную в косички — много-много косичек, закрученных тугими, почти белыми узлами, свисали с его великолепной серой шеи. И он так смирно стоял… Только мы никуда не могли с ним поехать, потому что он был в своем стойле привязан. «Когда вы его выводите?» — спросила бабушка, и мужчина ответил: «Обычно очень рано, до того, как откроется ярмарка. Проведу его в поводу по ближним улицам вверх-вниз, вот и все». — «На это наверное стоит посмотреть!» — сказала бабушка, и я представила себе эту картину, огромный Конь осторожно и неторопливо, горделиво выгибая шею, выступает ранним утром по улице и в тишине, как гром, как землетрясение, впечатывает в мостовую свои тяжелые подковы…

Возвращаясь домой на микроавтобусе, я все думала об этом Коне. Когда я приеду домой, то непременно напишу о нем стихотворение. Я вновь представляю себе все то, что я видела, и то, чего я так и не увидала: гуляющего по улице огромного Коня — в утреннем тумане, в полной тишине у подножия Башни Солнца. И я постараюсь вложить в это стихотворение весь тот восторг, который испытала, увидев это великолепное животное. Ибо для того я и родилась на свет: быть терпеливой служанкой всего прекрасного.

ДЖЕЙН, 1918

Я закрываю глаза и вижу фейерверки. Распускаются огненные цветы — точно яркие хризантемы над темным берегом. А-ах! — вздыхают все. Возможно, фейерверки — это единственная в мире вещь, способная вызвать у меня абсолютное удовлетворение.

Сегодня весь день перед отелем реяли флаги и знамена, звучали громкие речи. Наши храбрые ребята! Наши славные победы! В общем, гунны во время очередного набега.

Я закрываю глаза и вижу Брюва, бегущего по пляжу, ему годика три-четыре, и он бежит впереди Мэри и меня. По субботам мама доверяла нам присматривать за ним, она в этот день в магазине не работала, так что у нее получался как бы выходной. Вы, девочки, глаз с него не спускайте, не то он улетит от вас по пляжу, как пушинка чертополоха! Да, ему тогда было три или четыре годика. Но мы о нем не беспокоились, он боялся заходить в воду.

Каждый раз, проходя мимо городской платной конюшни, я вспоминаю, как Брюв верхом на том красивом молоденьком гнедом жеребце выезжал на берег моря в то предпоследнее лето. Каждый раз передо мной одна и та же картина.

Хэмблтоны, устроив пикник у себя во дворе, оплели жатой бумагой, красивой, белой и синей, всю ограду и на каждое дерево в саду привязал флаг. Уилли Уэйслер все твердил, что надеется успеть записаться добровольцем, поскольку война вряд ли скоро кончится.

— Даже если мне только шестнадцать, я все равно уже достаточно большой, чтобы убивать фрицев, правда, мам?

— Угу, достаточно большой дурак! — резко сказала его мать.

И она тоже права. При всех говорить о том, что ему хочется «убивать фрицев», когда у него такая фамилия, когда его предки немцами были! Но мне все-таки было очень неприятно, что мать Уилли назвала его дураком при мне и при маме. Женщины вечно подобным образом разговаривают со своими сыновьями, словно презирая их за то, что мальчики выросли и стали настоящими мужчинами, хотя, собственно, матери обычно к этому и стремятся. А мужчины этим гордятся. Уилл Хэмблтон увел Дики куда-то за дом прямо во время пикника, чтобы выпороть его за какую-то очередную мерзость, убедившись сперва, что всем известно, насколько отвратителен его сын и его абсолютно необходимо выпороть. Он также постарался, чтобы Дики понял, что все о его проступке знают. По-моему, чистейшее бахвальство.

Даже Мэри то и дело дает понять всем, какой Кол негодяй, тогда как бедный малыш всего-навсего играет, как щеночек. Его и нужно-то всего-навсего приласкать да доброе слово сказать, но как раз этого Мэри и Бо ни за что не сделают. Считают, что так нужно. А на самом деле настоящая хулиганка в этой семье — Дороти. И я очень рада, что она дружит с Лили. Лили чересчур мечтательная, рассеянная, живет какой-то своей внутренней жизнью, проплывая мимо реальной действительности, словно маленький мотылек.

— Городской ребенок, — сказала мама, когда мы впервые приехали в Клэтсэнд. — Никогда даже платьице не испачкает. Словно и земли-то не касается!

— Я знаю, мам, что я-то была порядочной грязнулей, — заметила я.

— Так ты же не была городским ребенком, — возразила она. — В тех краях, где ты родилась, и до соседнего дома было миль тридцать.

— Значит, я грязнуля от рождения! — сказала я, но моя шутка ее не рассмешила. Мама всегда держится достойно. Вот и теперь она даже не улыбнулась. Она выглядит усталой. До этого года она никогда не выглядела усталой. Я знаю, она довольна, что я сменила ее на посту заведующей почтой. Я бы очень хотела, чтобы она снова занялась строительством на Бретон-Хэд на нашей Земельной Собственное!!! она ведь всегда этого хотела Я предложила ей прогуляться туда, расчистить родник, но она прогулку отложила. А мне бы так хотелось ее хоть немного приободрись! Если она не станет заниматься строительством, то пусть бы лучше жила с нами, но она слишком независимая, Эти ее комнатушки над бакалейной лайкой кажутся мне теперь такими тесными, темными Такими же темными, как ее жизнь.

Я чувствую эту тьму, эту беспросветность, когда я с нею рядом. Но все же я знаю: она мною гордится. И это та основа на которой я стою, которая не дает мне упасть Всплески фейерверка — словно хризантемы, распускающиеся и опадающие в темноте. Я все время вижу перед собой этот фейерверк на ночном берегу и волны, сверкающие разноцветными искрами. Я вижу Брюва, скачущею галопом в закатный час на своем молоденьком жеребце вдоль самой кромки воды куда-то вдаль, вдаль…

— Ну что ж, теперь, пожалуй, пора и тост