Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— Может, и обихаживает. Стрельцы-то, что постарше, это место знают. Только лазить им сюда незачем. Им не за то деньги платят, чтобы под Кремлем прохлаждались. Иногда лишь государь-батюшка велит пройти, поглядеть, где что цело, где рухнуло.

— А наверху что?

— Собакина башня.

Эта кремлевская башня была угловой, глядела на Охотный ряд и Тверскую улицу. Имя она получила потому, что изнутри к ней почти примыкал двор бояр Собакиных. Была она толста и надежна — стены двухсаженной ширины.

Данила склонился над родником. Вода прибывала и уходила быстро. Настасья протянула пустую сулейку, он набрал воды, попробовал — не столь хороша, как та, что возят по улицам в бочках, но пить можно.

— И что, кумушка? — спросил он. — На кой мы сюда забрались?

— На кой — потом растолкую. Ищу я тут кое-что.

— Уж не клад ли? Мало нам было хлопот с кладознатцами — теперь и ты туда же подалась, — недовольно буркнул Данила.

— Клад не клад, а для меня лучше клада, — загадочно произнесла она. — Ну, пойдем, благословясь.

И Данила пошел за ней по каким-то мрачным ходам, выложенным серым камнем, то по щиколотку в золе, то по чему-то мелкому, хрусткому, пересекал какие-то погреба с низкими сводами, дивился белым потекам и сосулькам с потолков, что, высвеченные факелом, казались огромными слезами, спускался и поднимался по лестницам с каменными ступенями. Наконец они вышли в ход шире и выше всех прочих — по нему, поди, и телега бы проехала.

— А это что за улица? — спросил Данила.

— Эта улица, куманек, меж Никольской и Тайницкой башнями через весь Кремль проходит. Умные люди сказывают — построена на случай осады, чтобы через тайник, что где-то на берегу, конных гонцов выпускать и принимать. Но мы туда не пойдем — нам свернуть придется.

— А это у тебя кладовая роспись, что ли, была? — недоверчиво полюбопытствовал Данила, имея в виду бумажный лист у Настасьи за пазухой.

— Не роспись, а лучше всякой росписи. Тут главные подземные ходы нарисованы… а нам, куманек, надобен не главный…

— Что ж мы ищем?

— Увидишь.

Она увиливала от вопросов. И факел держала так, чтобы Данила не мог хорошенько разглядеть ее лицо.

Деваться было некуда — он шел за ней следом, как шел той зимней ночью, когда они вдвоем гонялись за заколдованной душегреей. И все было, как тогда, — она старшая, красивая, умная, обученная биться двумя кистенями, а он — мальчишка неопытный, молчун, конюшенное чадище-исчадище, способный только выполнять ее приказания…

Ан нет, кое-что изменилось!

Она-то осталась прежней, а вот Данила был на службе Приказа тайных дел. Он не зря потратил время — Богдаш худо-бедно обучил его охотницкому бою, Семейка преподал тонкости и ухватки конной езды, от Тимофея тоже каких-то знаний перепало. И дьяк Башмаков давал ему поручения так же, как старшим товарищам, — в уверенности, что он все исполнит, как полагается.

Нельзя, чтобы она считала его тем прежним мальчишкой! Нельзя покорно и безмолвно плестись за ней следом!

— Нет, кумушка, ты лучше прямо сейчас говори, — сказал Данила. — Я не телок, чтобы тащиться за тобой на веревочке.

И заступил ей путь.

— Ох, куманек! У Богдашки, что ли, научился?

— А хоть бы и у Богдашки. Должна же и от него быть какая-то польза.

— Разговорчивый ты сделался, я погляжу.

— Да уж сделался.

— А коли не скажу?

Данила огляделся, высвечивая факелом стены и потолок. Стены в этой части подземной улицы — белокаменные, а вот и дверной проем, забранный толстой железной решеткой…

— А я из пистоля выпалю. Мы сейчас, сдается, под какой-то хороминой. Сторожевые стрельцы живо сообразят, как сюда добраться.

— И что же?

— А то, что я-то — на службе, пусть дьяка Башмакова зовут, ему одному да государю отчетом обязан, а ты — неведомо кто.

— И выпалишь?

— Выпалю, — Данила, очень сердитый на ее насмешливый голос, достал из-за пояса пистоль, взвел курок.

— Вожжа тебе под хвост попала?

— Вожжа попала. Говори, кума, что мы ищем. Коли одна не желала идти, да еще оружие взяли, статочно, находка будет опасная. Что же мне — погибать неведомо за что?

— А коли будешь знать, за что, — помирать легче будет? — огрызнулась она.

— Видать, не учили тебя, что смерть бывает честной и бесчестной, — отвечал он.

— Ишь ты… заговорил, черти б тебя драли…

— Я думал, мы к клюкинскому двору пойдем, врагов твоих выслеживать. А что под Кремль…

— Ты откуда про клюкинский двор знаешь? — перебила она.

Данила доподлинно не знал, это была лишь догадка — свистал кто-то в ночной темноте по-скоморошьи, мало ли что это означало, и одна ли Настасьина ватага крутится вокруг Москвы, забредая и уходя?

— Я много чего знаю, да молчу. Ремесло такое.

— А коли ты прознал про клюкинский двор, то и врага моего называть нет нужды.

— Я тебя, кума, раз в год вижу и лишних вопросов не задаю. Мало ли каких ты еще врагов нажила?

— Да нет, куманек, я тихо живу, новых не нажила. Один у меня враг, гори он огнем неугасимым!

— Твой враг в дальней обители грехи замаливает.

— Нет, куманек. Помнишь, как тем летом Гвоздь меня чуть не порешил? Дай Бог здоровья твоему Богдашке, выручил меня с парнишками.

— Помню…

— Ну так Гвоздь княжича Обнорского нашел и из обители вытащил. Где, как — не спрашивай. И заново они ватагу сколотили. Кто-то из прежних приспешников уцелел, Гвоздь их отыскал. Думаешь, для чего ему понадобились кони, которых он тогда добывал? Княжича своего ненаглядного вызволять! Обнорский сейчас в Москве, а что затевает — одному Богу ведомо. Да еще, поди, купцу Клюкину.

Данила усмехнулся: проболталась! Теперь ясно, кого скоморохи выслеживали той ночью. И Бахтияр, стало быть, тоже по следу ватаги Обнорского шел, а не Настасьиных веселых преследовал.

Но почему же тогда подьячие Разбойного приказа убеждены, будто он выследил ватагу Настасьи-гудошницы?

Данила вновь перебрал в памяти последние слова Бахтияра:

— Сту-пай к дья-ку Баш-ма-ко-ву… пе-ре-дай… мыш-ш-шь… ядра… и в ко… ло…

Промелькнуло в голове некое понимание — вспыхнуло мгновенной искрой и растаяло. И гонись теперь за ним, ищи свищи!

— Тебе-то откуда про Обнорского известно? — спросил он.

— Еще бы мне про него известно не было! Мы, бабы, Данилушка, иногда такой розыск проведем — твоему Приказу тайных дел и не снилось! Вы-то глядите, кто куда на аргамаке поскакал, кто кого ножом пырнул, кто кому деньги передал. А мы — кто в чьей постельке обретается…

— И что же, ты по всем московским постелькам со свечкой прошла?

— Нет, куманек, это мне не под силу, — даже не улыбнувшись, отвечала Настасья. — Да я его искать и не собиралась. Думала, упекли сокола в обитель, Бог ему судья. А потом Юрашка мой стал мне сниться. Помнишь Юрашку?

— Как не помнить… — Данила вдруг ощутил явственную неприязнь к белобрысому налетчику.

— Вот и я помню. Казалось, не от хорошей жизни с ним сошлась, деваться было некуда… А вот нет его на свете, а я все вспоминаю, все вспоминаю, как княгинюшкой звал, как косу мне расплетал…

Данила знал, что такое ревность. Вот только не помышлял, что однажды так бешено взревнует к покойнику.

— А недавно он мне являться начал…

— Как являться? — Данила не сразу догадался, что речь о сонном видении.

— Приходит таким, каков при жизни был, и я так уж радуюсь, во сне-то сперва не помню, что его убили, потом лишь вспоминаю… А он меня приласкает и говорит: княгинюшка, враг наш по земле ходит, враг наш на вольной воле, ходит и над нами потешается. Княгинюшка, говорит, найди его! Не будет мне покоя, коли не отыщешь!..

— Выходит, нас дьяк Башмаков посылает вести розыск, а тебя — покойный Юрашка? — сердито спросил Данила. — Ну, дивны дела твои, Господи!

Настасья помолчала.

— Дитя ты еще, куманек, — сказала она беззлобно. — Хоть и с Федосьицей спал, а она девка шустрая, все одно — дитя. Душа-то в тебе еще молчит, еще не пела, еще не кричала…

Данила исподлобья глянул на куму — неужто и впрямь не разумеет? Но промолчал. Скажешь вот этак, а она опять начнет плести непонятное, растолковывать на разные лады, что они друг дружке не пара, и где там правда, где враки, одному Господу ведомо. Вот кабы она была попроще, вроде Федосьицы: полюбился молодец, тут же и подмигнула, и плечиком поиграла, и павой мимо него проплыла, чуть обернувшись на ходу…

А так — с виду красивая девка, а внутри непонятно кто.

Но Федосьица-то из памяти почитай что сгинула, а эта — ночами является и душу смущает.

— Есть у меня на Москве свои верные бабы да девки. И подослала я одну — не скажу куда. И донесла она мне — точно, объявился, блядин сын! Ходит по Москве в монашьем платье, держится смирно, очи долу, а что затевает — непонятно. Повадился же в кремлевские храмы ходить. И есть у него старая баба на посылках… Я и вспомнила, что мне Настасья-то Русинова про него сказывала. Что он к ней бабу подсылал, которая ее со двора сманила и в Твери с ней в одном доме жила. Тут уж попроще стало — в Твери у Третьяка родня. Вспомнила я, что она про тот дом рассказывала, Третьяк туда поехал, тетку свою упросил сходить разведать — так, слово за слово, от человечка к человечку, навели меня на ту бабу. Филатка с Лучкой ее выследили, как она с княжичем моим окаянным встречалась. Дальше сказывать?