Государевы конюхи - Далия Трускиновская

Она же занималась обычными бабьими делами — покончив с сарафанишкой, принесла откуда-то мазь в муравленом горшочке, перевязала Третьяковой жене ногу, потом поставила заплатку на чей-то армяк, потом снарядила на торг молодого скомороха Лучку, дважды повторив, каких круп и по какой цене брать.

Данила думал, думал, как бы к куме подступиться, уже и обеденное время подошло, а он все соображал. После обеда же Настасья собрала Третьяку новую куклу, и они вдвоем стали ее пробовать, а Филатка с Нестеркой занимались сущей бесовщиной — скакали лягушками, ходили на руках, выделывая при этом ногами чудеса, и даже учились прыгать боком, переворачиваясь при этом в воздухе. Как объяснил Филатка Даниле, главное в сей ухватке — стремительно сжаться в комочек, руками охватив коленки. А потом, понятное дело, их вовремя отпустив.

Бездельничать Данила не привык. Конечно же, он не был великим тружеником, но исполнял свои обязанности в конюшнях честно, а коли выдавался досуг — всегда находилось с кем посидеть, потолковать, даже выпить в ходе мужской беседы с неизменной присказкой: «Быть добру!» Тут же он был чужим, все занимались делом, а он мог разве что приставать с расспросами.

День прошел нелепо. На ночь Данилу взяли в подклет, дали ему войлок, дали старую бабью шубу, которая уж истлела и расползлась по швам — укрыться. Наутро Данила весь был в какой-то пегой волосне.

Наконец он набрался мужества и подошел к Настасье, как ему казалось, с ловким и хитрым замыслом — повыспрашивать об Авдотьице, не было ли от нее вестей из Соликамска. Настасья отвечала: на Москве ватага недавно, к Калашниковым еще не заглядывали, с пожилым приказчиком Потапычем не переговорили, а только он и знал наверняка, как складывается супружеская жизнь у Вонифатия Калашникова с Любушкой и у Авдотьицы с ее ненаглядным Егорушкой.

— Затосковал по Авдотьице, куманек?

— Славная была девка, — отвечал Данила. — Кабы не рост, за себя бы взял.

— А по тебе, вишь, Федосьица все тоскует.

— И что, от тоски в затвор села? На хлеб и воду? — спросил недовольный Данила.

— Ан нет, с хорошим человеком слюбилась. Он у купца черной сотни Родионова приказчиком служит. В годах, жену недавно потерял, вновь жениться не желает, а плоть потешить всегда готов. Федосьице же сыночка растить надобно… крестника твоего, куманек…

— Да и твоего, кумушка.

— Я-то не увиливаю. Как пришли на Москву, я Федосьице кафтанчик детский подарила, червчатый, на зайцах, ценой в рубль, не менее. К зиме Феденька подрастет, будет ему впору.

Откуда у Настасьи вдруг взялся детский кафтан — Данила докапываться не стал. Может, кума не отстала от прежнего промысла и время от времени, когда брюхо у ватаги подводило, вела скоморохов пошалить на лесной дороге. А может, в богатом доме, расплачиваясь с веселыми за потеху, дали не денег, а продовольствия и одежонки, в том числе детской.

— Я Феденьке в крестные не напрашивался, — буркнул Данила.

— Да ладно тебе! Надулся, как мышь на крупу! Рассказал бы лучше, как на Аргамачьих живется. Как там Семейка Амосов? Как Тимошка Озорной?

Вот если бы она спросила и про Богдана — было бы легче, Данила бы понял — ей хочется о Желваке узнать поболее. А не спросила, и гадай теперь, что бы это значило.

— Семейка с Тимофеем в Казань посланы, по важному делу, — ответил он. — Скоро уж вернутся.

— Ты их держись, — вдруг посоветовала Настасья. — Семейка-то — он тихий-тихий, а никому спуску не даст.

— А ты почем знаешь?

— Знаю. Как-то он деньги вез, кому, от кого — не скажу, и на него напали. Троих положил и ускакал. А как в седле сидит! Ноги-то у него татарские, кривоватые, он, поди, на коне седмицу мог бы жить, не слезая. Разве что с седла на седло перескакивать, это у него славно получается. Такого бы в ватагу заманить. Он бы пару коней выучил, ученых коней народ любит, ходили бы с ними, горя бы не знали. Горбатым-то мясо нужно, на одной каше их не продержишь, а конь травки ночью пожует вдоволь — тем и сыт.

Данила подумал, что те трое пали от Семейкиной руки явно на глазах у Настасьи. Может, и сама она ходила на конюха с кистенем, да не на того напала… Хотя кистенем Настасья владела изрядно.

— И Тимофей мужик добрый, дурак только, — вдруг объявила Настасья.

— Чего ж дурак?

— А не женится никак.

— Ну и Семейка не женится.

— Про Семейку не знаю, врать не стану, а Тимофей невесту сдуру упустил и на все бабье сословие гневом опалился. И невеста-то была так себе, и приданого — вошь в кармане да блоха на аркане…

Настасья замолчала. Ее быстрые пальцы шевелили ткань, поворачивали то так, то этак, иголка тыкалась в крошечные дырочки меж толстыми нитками, что она такое шила из ряднины — Данила не понимал, а спрашивать не стал. Опять, поди, скомороший приклад…

— После обеда ложись да вздремни хорошенько, — вдруг сказала Настасья. — Вечером со мной пойдешь, коли желаешь, а нет — я Лучку или Нестерку возьму.

Данила понял, что предстоит бессонная ночь.

Казалось бы, произнесла она это спокойно, даже равнодушно, а все в душе колыхнулось, словно бы проснувшаяся душа, как птаха, с перепугу забила крылами.

То есть, подумал Данила, она хочет взять с собой кого-то одного. Дело, значит, такого рода, что придется стоять где-то с ней вдвоем — скорее всего, у клюкинского двора. И высматривать, и выслушивать… Да не все ли равно, где! Ночью — с ней вдвоем, весенней ночью, когда все вокруг цветет и поют соловьи!

Нет, ее равнодушие было мнимым. Просто ей не хотелось явно показывать, что не с Лучкой или с Нестеркой, а как раз с Данилой желает она оказаться наедине вешней ночью. И, стало быть, будет очень трудная для Данилы беседа, потому что он не знает, как же разговаривать с девкой, у которой то соленая шутка на языке, то вовсе что-то непонятное.

А еще поручение дьяка Башмакова!

Вспомнив о нем, Данила вдруг покраснел.

— Ты что это, куманек? — спросила Настасья. — Здоров ли?

А вот теперь в голоске ласковом было беспокойство, зато в глазах — смех. Поняла, раскусила, будет дразнить, как котенка веревочкой!

Данила засопел, злясь на себя, как будто раздвоился — умный и взрослый Данила, которого уже наряжают выполнять поручения Приказа тайных дел наравне с такими орлами, как Богдаш и Семейка, готов был удавить мальчишку-Данилку, жалкого и беспомощного перед языкастой девкой.

— Здоров, кумушка, — буркнул он. — Чего уж там, пойду с тобой, не привыкать. Только ты уж боле мужиков кистенем не глуши. Мне только с Земским приказом сцепиться недоставало — Разбойный за мной уж гонится.

Он сам был доволен ответом — напомнил, как зимней ночью Настасья воевала с подручными княжича Обнорского, а заодно показал ей свою значимость — не какой-то человечишка никчемный, весь Разбойный приказ переполошил!

— Что пойдешь, это славно. Только надобно тебе одежонку поменять. Замерзнешь еще, станешь просить, чтоб согрела, а мне и не до того будет!

Скоморохи пришли на Москву налегке, зимнее оставили где-то в надежном месте, но старчище-Игренище хорошо знал хозяев дома, куда привел ватагу. Он и уговорился о теплом, на беличьем меху, кафтане. А потом, ближе к вечеру, позвал Данилу в сад — послушать, как он хозяев старинкой будет тешить.

В саду стояла резная беседка, туда вошли хозяин с хозяйкой, старшие дети, вокруг собрались дворовые люди, принесли табурет для старчища-Игренища. Он, выйдя из дому в чистой рубахе, подпоясанной красивым кушаком, в шапке сильно набекрень, чтобы не пугать народ кривым шрамом на месте левого глаза, уселся, положил на колени гусли, дождался тишины, ударил по струнам дважды и заговорил нараспев, в подходящих местах пуская переборы:

— Из монастыря да из Боголюбова идет старец Игренище, Игренище-Кологривище!

Данила догадался, откуда взялось прозвище бахаря. А тот бойко и звонко сказывал озорную старину, которая начиналась лихо — Игренище выкрал у богатого благодетеля девку-чернавку, кончалась же скорбно — старец едва не до смерти зашиб врагов. Но именно это и вызвало у слушателей здоровый безмятежный хохот.

— Да, я таков! — гордо сказал бахарь, когда все отсмеялись.

И Данила ему поверил — этот может приласкать дубинкой в полтора пуда, хотя и немолод, а матер, ручищи вон какие толстенные…

Следующей была старина про Чурилью-игуменью, тоже весьма скоромная, хотя без матерных словечек. Как раз такая, какую, может, и не грех послушать в мясоед — вот в пост надобно слушать сплошь духовные стихи.

— Собирайся, куманек, — сказала Настасья, невесомо коснувшись плеча.

Данила пошел в подклет, накинул кафтан щегольски, на одно плечо, хотел было прицепить к поясу свой подсаадачник, да вспомнил: нож в кабаке «Под пушками» остался. Были только джериды. Он их и спрятал за пазуху, позаботившись, чтобы самого не укололи.