И грянул гром: 100 рассказов - Рэй Брэдбери

— Ужасная диета, святой отец.

— Если бы у меня на примете была подходящая пустыня, я бы выпер тебя туда пинком под зад.

— Дайте мне пинок под зад, святой отец. От папы с мамой помощи никакой, доктор и мои худосочные приятели хохочут надо мной, обжорство меня разорит или я сойду с ума. Вот уж никогда не думал, что приду с этим к вам. Простите, святой отец, непросто мне было сюда добраться. Если бы мои друзья, моя мама, мой папа, мой чокнутый доктор узнали, что я сейчас тут, с вами… о черт!

Послышался испуганный топот ног, шум несущегося на всех парах грузного тела.

— Постой!

Но толстяк уже вывалился из соседней исповедальни.

Топоча как слон, молодой человек убежал.

Остался лишь запах шоколада, который говорил обо всем без всяких слов.

Снова сгустился дневной зной, от которого старому священнику стало душно и тоскливо.

Ему пришлось выбраться из исповедальни, потому что он знал: если останется, то начнет потихоньку ругаться и придется бежать в какой-нибудь другой приход, чтобы получить отпущение уже своих грехов.

«О боже, я страдаю грехом раздражительности, — подумал он. — Сколько раз за это надо прочесть «Богородицу»?

Ну-ка прикинь, а сколько их надо прочесть за сотню тонн (плюс-минус тонна) шоколада?

Вернись!» — прокричал он мысленно, стоя в пустом приделе церкви.

«Нет, не вернется никогда, — подумал он. — Я перестарался».

И с этим тяжелым чувством он отправился домой принять прохладную ванну и растереться полотенцем до бесчувствия.

День прошел, два, неделя.

Изнуряющая жара вновь загнала старого священника в состояние потного оцепенения и кисловато-мелочной неопределенности. Он дремал в кабинете или перебирал бумаги в еще неотделанной библиотеке, смотрел в окно на нестриженый газон и напоминал самому себе, что на днях неплохо бы по развлечься там с газонокосилкой. Но в основном он ловил себя на колкой раздражительности. Прелюбодеяние было чеканной монетой в этих краях, а мастурбация — его прислужницей. По крайней мере так явствовало из шепота, проникавшего сквозь решетку исповедальни долгими вечерами.

На пятнадцатый день июля он поймал себя на том, что вглядывается в лица мальчишек, лениво проезжавших мимо на велосипедах, набив рты шоколадками «Херши», которые они жадно жевали и проглатывали.

В ту ночь он проснулся с мыслью о шоколадках «Пауэр-хаус», «Бэби Рут», «Лав-нест» и «Кранч».

Он терпел это, сколько мог, потом встал, попытался читать книгу, отшвырнул ее прочь, прошелся взад-вперед в ночном полумраке церкви и наконец украдкой, что-то быстро бормоча себе под нос, подошел к алтарю и попросил Господа об одной из весьма необычных милостей.

На следующий день, после полудня, молодой любитель шоколада наконец-таки появился.

— Спасибо, Господи, — прошептал святой отец, услышав, как заскрипела под огромной тяжестью, словно просевший под неимоверным грузом корабль, другая половина исповедальни.

— Что? — переспросил шепотом молодой голос с другой стороны загородки.

— Прости, это я не тебе, — сказал священник.

Он закрыл глаза и втянул носом воздух.

Будто где-то широко распахнулись ворота шоколадной фабрики и ее сладкий аромат разлетелся по всюду, преображая весь мир.

Но вдруг случилось нечто невообразимое.

С уст отца Мэлли вдруг сорвались резкие слова:

— Тебе не следовало сюда приходить!

— Что? Что, святой отец?

— Поищи другое место! Я не могу тебе помочь. Здесь нужен специалист. Уходи, уходи.

Старый священник был ошеломлен, услышав, как его собственные тайные мысли так запросто слетают с уст. Что это — жара или долгие дни и недели, проведенные в ожидании этого шоколадного маньяка? Что? Что? Но его рот продолжал извергать:

— Здесь тебе никакой помощи не будет! Нет-нет. Иди-ка ты…

— В дурдом, вы хотите сказать? — прервал его на удивление спокойный голос, обдумывающий этот неожиданный взрыв.

— Да-да. Спаси нас Бог, к этим… как их… психиатрам.

Последнее слово звучало совсем уж неправдоподобно. Редко ему доводилось произносить его.

— О господи, святой отец, да что они в этом понимают? — сказал молодой человек.

«И в самом деле, — подумал отец Мэлли, ибо ему давно уже набили оскомину все эти шутовские разговоры, беседы об одном и том же и возмущенные крики. — Вот досада, почему бы мне не вывернуть наизнанку воротник и не купить себе фальшивую бороду!» — думал он, но продолжил уже спокойнее:

— Что они понимают, сын мой? Да ведь они говорят, будто знают все на свете.

— Точно так же, как когда-то говорила Церковь, святой отец?

Священник помолчал, потом сказал:

— Говорить и знать не одно и тоже, — ответил старый священник спокойно, насколько ему позволяло бешено колотящееся сердце.

— А Церковь знает, да, святой отец?

— Если не она, то я знаю!

— Не заводитесь опять, святой отец, — молодой человек помолчал и вздохнул. — Я пришел не затем, чтобы обсуждать с вами, сколько ангелов могут станцевать на острие булавки. Может, я все-таки начну исповедоваться, святой отец?

— Давно пора! — Священник скрестил на груди руки, откинулся поудобнее, сладко прикрыл глаза и добавил: — Ну?

И голос на другой стороне, с его детской манерой речи и ребячьим дыханием, в котором улавливались оттенки завернутых в серебряную фольгу шоколадных поцелуев, аромат медовых сот, под впечатлением от недавних сластей и совсем свежих воспоминаний о пиршествах «Кэдбери», начал описывать свою жизнь: как он встает по утрам, живет и ложится спать со швейцарскими восторгами и искушениями от пенсильванской фабрики «Херши», или как можно слизать шоколадную оболочку с батончика «Кларк», а карамельно-вафельное нутро приберечь для особых случаев и праздников. Или как душа его просит, язык требует, желудок принимает, а кровь поет под танцующий драйв «Пауэр-хаус», манящие обещания «Лав-нест», свободный полет «Баттерфингера», но главное во всем — это сладкое африканское причмокивание темного шоколада между зубами, окрашивающее десны, наполняющее благоуханием нёбо, так что во сне вы бормочете, шепчете, причмокиваете на языках Конго, Замбези и Чада.

Проходили дни, недели, и чем больше голос говорил и чем больше старый священник слушал, тем легче становился груз по ту сторону решетки. Отец Мэлли, даже не глядя, знал, что плоть, заключавшая в себе этот голос, таяла и убывала. Походка уже не была такой тяжелой. А исповедальня уже не скрипела в таком диком испуге, когда тело протискивалось в соседнюю дверь.

И хотя молодой голос и сам молодой человек были на месте, запах шоколада действительно начал сходить на нет и почти исчез.

Это было самое чудесное лето в жизни старого священника.

Однажды, много лет назад, когда он был еще совсем молодым, с ним произошло нечто весьма схожее по своей странности и необычности.

Одна девушка — судя по голосу, не старше шестнадцати лет — приходила пошептаться каждый день с начала летних каникул до тех пор, пока не настала пора снова идти в школу.

И все это долгое лето ее шепот и милый голосок настолько приводили его в трепет, насколько это вообще возможно для священника. Он выслушивал ее в ее июльском влечении, в ее августовском безумии, в ее сентябрьском крушении иллюзий, и когда в октябре она ушла навсегда в слезах, ему хотелось крикнуть: «Не уходи! Останься! Выходи за меня замуж!»

А другой голос шепнул: «Но ведь я лишь слуга невестам Христовым».

И он, тогдашний молодой священник, не выбежал на перепутья мира.

И вот теперь, когда ему под шестьдесят, юная душа внутри него вздохнула, зашевелилась, вспомнила, сравнила старое, потертое воспоминание с этой новой, в чем-то смешной и тем не менее в чем-то печальной встречей с потерянной душой, чья любовь была не знойной страстью к девушкам в донельзя соблазнительных купальниках, а нежной привязанностью к шоколадкам, которые тайком разворачиваешь и незаметно поедаешь.

— Святой отец, — сказал голос однажды под вечер. — Это было прекрасное лето.

— Странно, что ты это говоришь, — отозвался священник. — Я сам сейчас думал об этом.

— Святой отец, мне нужно признаться вам в одной действительно ужасной вещи.

— Думаю, вряд ли что-то может меня потрясти.

— Святой отец, я не из вашей епархии.

— Ничего страшного.

— И еще, святой отец, простите меня, но я…

— Продолжай.

— Я даже не католик.

— Что?! — вскричал старик.

— Я даже не католик, святой отец. Это что, так ужасно?

— Ужасно?

— Я хочу сказать, я действительно очень сожалею. Если хотите, святой отец, я покрещусь, чтобы уладить это дело.

— Ты хочешь покреститься, болван? — орал старик. — Теперь уж поздно! Ты хоть знаешь, что ты наделал? Ты хоть знаешь, в какие бездны греха ты себя вверг? Ты отнимал у меня время, заставлял меня выслушивать тебя, доводил до белого каления, просил совета, хотя тебе нужен был психиатр, спорил с религией, критиковал Папу, если я правильно помню — а я помню! — отнял у меня три месяца, восемьдесят или девяносто дней, а теперь ты хочешь покреститься и «уладить это дело»?