Том 3. Русская поэзия - Михаил Леонович Гаспаров

мы видели, весь внешний рисунок — «хитрые углы», охватывающие пространство; «гремучие линии», охватывающие время; «черты» настоящего (в двух значениях, как современного и как подлинного); «уголок» брови и «стрелка» на твердость рта; и, наконец, «ось» мира, которая принадлежит герою, и «ось» сходства, которая принадлежит художнику. В слове «ось» герой и художник совпадают, как близнецы. А от первого из этих слов — «уголь» — идет вся эмоциональная нагрузка начала и середины стихотворения. В I строфе перегоревший уголь — орудие для рисунка; но горящий уголь, дар Прометея — источник чувств, от которых, как от дыма, на глазах выступают слезы, «и задыхаешься», и хочешь «благодарить» героя — за что? за подлинность: «хочу назвать его — не Сталин — Джугашвили!», «весь — откровенность, весь — признанья медь». В подтексте здесь собственные стихи 1935 года «Мир начинался страшен и велик — Зеленой ночью папоротник черный. Пластами боли поднят большевик <картинка из учебника: угольный пласт с отпечатком растения, похожего на папоротник> …скрепитель дальнозоркий Трудящихся. Твой угольный, твой горький Могучий мозг — гори, гори стране!». (Еще глубже, в подтексте этого подтекста — хвалебный стих Пастернака о поэтах, «донецких, горючих и адских».) Вновь уголек и уголь упоминаются в V строфе, и опять в тех же соотношениях: как орудие, которым художник ловит подлинность, «сходства ось», и как горящий источник «чада» случайностей, окутывающих эту подлинность. Несчастья этих случайностей поэт принимает в себя, как желчь, а от этого чада на глазах его вновь выступают слезы — слезы страданий за себя, слезы радости за героя. После этого творческого самопожертвования образ героя окончательно просветляется: до этого на лице его были «хмурые морщинки», после этого — только «счастливые глаза», «как море без морщин», и он по-барбюсовски «улыбается улыбкою жнеца» и т. д.

Этот мотив слез, выступающих в напряженном взгляде, тоже выплескивается за пределы «Оды» — в четверостишие 9 февраля, написанное другим, анапестическим размером: «Были очи острее точимой косы — По зегзице в зенице и по капле росы, — И едва научились они во весь рост Различать одинокое множество звезд». Может быть, это начало того переосмысления «звезд» из смолоду отрицательного образа в положительный, которое через месяц произойдет в «Стихах о неизвестном солдате» — тоже анапестических.

Пред-портрет и после-портрет

Здесь приходится остановиться еще на двух стихотворениях, которые метрически выпадают из сопровождения «Оды», но тематически связаны с той же центральной темой портрета — первое тесно, второе одной лишь переломной строчкой.

Первое — 3-иктный дольник с анапестическим зачином — размер, редкий у Мандельштама и тоже предвещающий анапесты «Стихов о неизвестном солдате»:

Средь народного шума и спеха На вокзалах и пристанях Смотрит века могучая веха И бровей начинается взмах. // Я узнал, он узнал, ты узнала, А потом куда хочешь влеки — В говорливые дебри вокзала, В ожиданья у мощной реки. // Далеко теперь та стоянка, Тот с водой кипяченой бак, На цепочке кружка-жестянка И глаза застилавший мрак. // Шла пермяцкого говора сила, Пассажирская шла борьба, И ласкала меня и сверлила Со стены этих глаз журьба. // Много скрыто дел предстоящих В наших летчиках и жнецах, И в товарищах реках и чащах, И в товарищах городах. // Не припомнить того, что было, — Губы жарки, слова черствы, — Занавеску белую било, Несся шум железной листвы. // А на деле-то было тихо, Только шел пароход по реке, Да за кедром цвела гречиха, Рыба шла на речном говорке. // И к нему — в его сердцевину — Я без пропуска в Кремль вошел, Разорвав расстояний холстину, Головою повинной тяжел.

Январь 1937

Тема стихотворения — единение с народом через культ Сталина, точнее — через его портрет. Речь, конечно, не о том идеальном портрете, который в «Оде» рисует поэт, а о том реальном портрете, который в бесчисленных повторениях смотрит со всех казенных стен «на вокзалах и пристанях». Чередование по строфам трех основных мотивов — «Я», «Н(арод)» и «П(ортрет)» имеет следующий вид: НП — ЯН — Я — НЯП — Н — Я — (—) — ЯП. О «Я» говорится в подчеркнуто прошедшем времени, это воспоминание о пути в чердынскую ссылку (отклик на собственные стихи 1935 года «Кама»); о Народе — сперва в настоящем, потом в будущем времени «дел предстоящих»; наконец, предконцовочная строфа (без Я, без Народа и без Портрета) говорит не о временном, а о вечном, о природе, и этим создает фон для финального покаяния и единения. При первом упоминании портрет выступает как бы сам по себе (названы веко и бровь — то, что окружает глаз); при втором, в переломной IV строфе, где сведены Я, Народ и Портрет, — движение идет от портрета к поэту (названы журящие глаза); при третьем, в концовке, движение идет от поэта к портрету и сквозь «холстину» — к человеку «в сердцевину» и к правителю «в Кремль». «Повинная голова» (которую меч не сечет) заключает стихотворение и намечает самоощущение «Оды», где портрет Сталина будет писать сам поэт.

Веко, бровь, глаз — те же элементы, с каких начинается портрет в «Оде». Игра слов в зачине «смотрит века могучая веха» (одновременно два значения, от «век» и от «веко») — аналогична игре слов «уголь» и «угол» в зачине «Оды». Завязка стихотворения — в строке «я узнал, он узнал, ты узнала»: в узнании и признании лица Сталина на портрете с авторским «Я» объединяются все лица глагольного спряжения. Это ощущение народа через язык, через грамматику идет от стихотворения 9–27 декабря 1936 года — «Не у меня, не у тебя — у них Вся сила окончаний родовых… Нет имени у них. Войди в их хрящ И будешь ты наследником их княжеств, — И для людей, для их сердец живых… Изобразишь и наслажденья их, И то, что мучит их…». Комментарий Н. Я. Мандельштам: «…я спросила, кто это „они“ — народ? Он ответил, что нет… это было бы слишком просто». (Сложность, видимо, в том, что народ здесь двоится: это и предки, ставшие безымянным «хрящом», дающим язык поэту, это и потомки, для которых говорит поэт.) И еще: «О. М. пересчитал, сколько раз встречаются сочетания „их“ и „из“, и почему-то решил, что это влияние испанской фонетики — он тогда читал „Сида“ и испанских поэтов. Слушал по радио испанские передачи». (О том, какое место испанская война занимала в это время в гражданской тематике, мы помним.) Подтекст этой грамматической образности — стихотворение Вяч. Иванова «Славянская женственность» о «пленительном глагольном ла».