Автопортрет: Роман моей жизни - Владимир Войнович

Я приехал вслед за ними и стал искать дом, чтобы купить для них. Отец как будто не замечал моих усилий. Я даже обиделся на него, когда он однажды мне сказал с намеком: «У нас только одна родная душа…» – и назвал женщину, у которой они жили первое время.

Я купил им дом за 20 тысяч рублей – по тогдашним меркам, цена немаленькая, но после публикации на Западе «Чонкина» я мог себе это позволить. Бывший владелец дома работал шофером такси, и жена его занималась тем же. У них имелась своя машина, поэтому дом был с гаражом. А еще при доме были большой огород, сарай с курами, красавцем петухом и собакой по кличке Боцман. Бывшим хозяевам некуда было всю эту живность забрать, потому что они переезжали в квартиру.

Я вызвал из Светловодска брата Витю, который меня очень любил. Витя был мастер на все руки: сам сделал холодильник, моторную лодку, в которой мотор вращался вокруг коленчатого вала, а не наоборот, как обычно. У него дома висели шторы, которые реагировали на хлопки: хлопнешь – они открываются, хлопнешь – закрываются. Однажды они с женой поссорились, и шторы заволновались – стали открываться и закрываться. Они посмотрели на них, рассмеялись и помирились.

Витя сделал папе и Фаине паровое отопление и душ. Я вскопал огород, посадил огурцы, помидоры, картошку. Фаина уже мало работала, мальчик часто болел, да и сама она, психически не совсем здоровая, в конце концов бросила работу. Отец получал мизерную пенсию, про которую он говорил: «Мне 60 рублей – вот так хватает!» Когда ему добавили 15 рублей за инвалидность, он рвался вернуть добавку государству – мама (тогда еще живая) и Фаина еле его удержали.

Новые домовладельцы огород полностью запустили, он быстро зарос сорной травой. Куры тоже вроде бы оказались не при деле – отец яйца не ел, а Фаина за курятником не хотела ухаживать. Отец с курами делал то, что я назвал куриным гуманизмом: хлеб сначала размачивал, после чего давал курам. Зерно отваривал и мял ложкой. Я пытался ему объяснить, что курам полагается твердое зерно, их желудки приспособлены к этому, но он не слушал и продолжал размягчать пищу, чтобы они, не дай бог, не попортили себе клювы. Кончилось тем, что куры были отданы бесплатно соседям.

Чтобы совесть отца и Фаину не мучила, я им сказал, что тоже буду пользоваться домом, это наш общий дом. А они восприняли это иначе. Как-то я приехал, и отец сказал сестре с насмешкой и так, чтобы я тоже слышал: «Барин приехал». Я же ответил: «Барин приехал и сейчас будет копать вам огород и разбрасывать удобрения».

После в Москве я написал Фаине письмо и спросил: как дом? Я имел в виду, тепло ли в нем, поскольку боялся, что самодельная система отопления будет не очень хорошо работать. А она в ответ рассердилась: «Тебя интересует только дом – твой дом! Не беспокойся, Миша подрастет, я тебе твой дом отдам. Ты не спрашиваешь, как мы живем, а мне не на что купить Мише помидоры». Хоть я и понимал, что она нездорова, но ужасно обиделся. Я ей написал, что дом куплен на ее имя, ей и навсегда, а помидоры на ее огороде я специально выращивал, чтобы она просто брала их с грядки, а не покупала. Я пересылал им деньги с оказией, но рассчитывал, что и огород как-то поможет им жить.

Большой театр и поклонники

Среди моих посетителей случались особые люди, которые бывали за границей, там читали «Чонкина» и, вернувшись в Москву, желали увидеть автора. Однажды (может быть, это было еще в 1976 году) пришли знакомиться солист балета Большого театра Семен Кауфман с женой (имени не помню), танцевавшей в кордебалете. Большой театр был за границей, они прочли там «Чонкина» и хотели выразить мне свой восторг. Конечно, я тогда, как и всякий человек в моем положении, был не очень доверчив. Я не знал, с какой целью они пришли. Тем более, это было уже после моего отравления. Я их вежливо принял, поблагодарил, они оставили свои телефоны и сказали: «Если захотите прийти в Большой театр, пожалуйста, звоните, для вас – любые места».

Через некоторое время прибежала жена Кауфмана (телефон у нас по-прежнему был отключен).

– Что же вы не звоните, мы так волнуемся.

Это было неестественно. Чужие для нас люди, и вдруг такое волнение. Я еще больше заподозрил их. Должен сказать, что я подозревал всех незнакомых людей, которые ко мне приходили. Я мог быть не прав, но доверять всем входившим тогда в мою квартиру было бы просто глупо. Поэтому ничего утверждать не буду, но расскажу все, как было.

Они еще приходили не раз, приглашали, и в конце концов я сказал жене: «Давай сходим в Большой театр, развеемся».

Пошли на балет «Спартак», в котором танцевал Кауфман. Заняли места в четвертом ряду. И вдруг сидевший рядом со мной человек всплеснул руками:

– Боже мой! Неужели я вижу Владимира Николаевича? Я ваш большой поклонник.

Когда тебя узнают, это сейчас бывает порой приятно, а тогда вызывало сомнения. По телевидению я не выступал, мои портреты в газетах не печатали, откуда он мог знать меня в лицо? Представился: Марк Борисович Рысс, работает на студии Горького директором картины. Не одной какой-то картины, а разных, просто так называется должность. Я, естественно, и его заподозрил. Тем более он некоторое время назад, когда был директором картины на «Ленфильме», был арестован и сидел за взятки.

– Я готов для вас сделать что угодно, – говорит Рысс. – Приглашаю в Сочи. Любая гостиница, которая вам понравится, в вашем распоряжении. Хотите, будем на теплоходе кататься, ловить рыбу.

Я заподозрил, что планируется провокация, но с какой целью?

Спустя некоторое время ко мне пришел Саша Володин, с которым я давно дружил. В те годы, правда, мы виделись довольно редко – у нас стали разные жизни: у меня пошла тяжелая полоса, у него, наоборот, очень хорошая. Данелия снял фильм «Осенний марафон», а Никита Михалков – «Пять вечеров» по его пьесе…

И вот мы сидим у меня, выпиваем и разговариваем.

– Сейчас стало хорошо работать в литературе – все проходит, – говорит он.

А у меня совершенно другое представление. Но тут были правы мы оба. С одной стороны, нескольких писателей исключали из Союза и не печатали, зато другим стали позволять в литературе, которых власть прямо не трогала, гораздо больше, чем раньше. У Володина, у которого раньше все проходило с трудом, вдруг все пошло как по маслу.

Я вспомнил о Рыссе. Оказалось, Саша его хорошо знает.

– Конечно, – сказал он, – это их человек.

Он рассказал, что Рысс сидел в «Крестах» с писателем-диссидентом Владимиром Марамзиным. И вскоре Марамзин стал каяться. Говорили, что под влиянием Рысса, который был у него «наседкой». Марамзина освободили и отпустили за границу. Писатель он был хотя и не самостоятельный – писал под Платонова, – но талантливый. Мне нравились отдельные его фразы. Например, в каком-то его рассказе человек ехал в трамвае, «высунув пожилую голову в город».