Комментарий к роману "Евгений Онегин" - Владимир Набоков

Несколько лет Ганнибал прожил помещиком на приобретенной земле, потом снова строил крепости. В 1742 г. Елизавета, младшая дочь Петра I, произвела его в генерал-майоры, а через четыре года пожаловала ему поместье Михайловское в Псковской губернии{327}, которому суждено было навеки соединиться с именем Пушкина. За эти годы Ганнибал выказал себя знатоком в устройстве фейерверков на официальных торжествах и в составлении доносов на разных чиновников. В 1762 г., построив последнюю крепость и запустив последнюю шутиху, он ушел на покой и забытым стариком жил еще двадцать лет в другом своем поместье (Суйда, под Петербургом), где и умер в 1781 г. в преклонном возрасте (вероятно) восьмидесяти восьми лет{328}.

Заключение

Кроме незаконченного романа «Арап Петра Великого» (1827, в котором весьма приукрашенному Ибрагиму приписаны выдуманные приключения во Франции и в России, — это не самые удачные пушкинские страницы), среди сочинений Пушкина есть замечательное стихотворное произведение с тем же персонажем. В пяти строфах постскриптума к написанному четырехстопным ямбом стихотворению «Моя родословная» (посвященному предкам по отцовской линии) о своем предке по матери Пушкин говорит следующее:

Решил Фиглярии, сидя дома,Что черный дед мой ГаннибалБыл куплей за бутылку ромаИ в руки шкиперу попал.

Сей шкипер был тот шкипер славный,Кем наша двигнулась земля,Кто придал мощно бег державныйРулю родного корабля.

Сей шкипер деду был доступен,И сходно купленный арапВозрос, усерден, неподкупен,Царю наперсник, а не раб.

«Фиглярин» (от «фигляр» — гаер, грубый шут) — это обыгрывание имени презренного литератора Фаддея (Тадеуша, Тедди) Булгарина. Шутку эту придумал друг Пушкина, второстепенный поэт Вяземский, и впервые использовал другой поэт, Баратынский, в эпиграмме, напечатанной в 1827 г. Пушкинское стихотворение написано 16 октября и доработано 3 декабря 1830 г. Оно было ответом (опубликованным посмертно в 1846 г.) на злобный выпад Булгарина в его газете «Северная пчела»: «Лордство Байрона и аристократические его выходки, при образе мыслей — Бог весть каком, свели с ума множество поэтов и стихотворцев в разных странах и что все они заговорили о шестисотлетнем дворянстве! <…> Рассказывают анекдот, что какой-то поэт в Испанской Америке, также подражатель Байрона, происходя от мулата или, не помню, от мулатки, стал доказывать, что один из предков его был негритянский принц. В ратуше города доискались, что в старину был процесс между шкипером и его помощником за этого негра, которого каждый из них хотел присвоить, и что шкипер доказывал, что он купил негра за бутылку рому!»{329}. А Николай Греч в своих воспоминаниях («Записки моей жизни». СПб., 1886, с, 456) добавляет, что первым рассказал историю об этой сделке, заключенной вроде бы в Кронштадте, граф С. Уваров у Олениных.

Было бы пустой тратой времени гадать, а не родился ли Абрам вовсе не в Абиссинии; что, может, работорговцы поймали его совершенно в другом месте — например, в Лагоне (в области Экваториальной Африки, южнее озера Чад, населенной неграми-мусульманами){330}; или что он был, как пишет Гельбиг (1809){331}, бездомным юным мавром, которого Петр I купил в Голландии для службы корабельным юнгой (источник Булгарина). Можно бы призадуматься и над загадочным вопросом, отчего Ганнибал, с его пристрастием к политике, и Пушкин, с его пристрастием к экзотике, ни разу не поминают Абиссинию (Пушкин, разумеется, знал, что ее называет «Немецкая биография», русский перевод которой ему продиктовали). Бремя доказательств ложится на неверящих в абиссинскую теорию; тем же, кто ее принимает, приходится выбирать между верой в то, что Пушкин был праправнуком одного из диких и вольных негритянских кочевников, блуждавших по окрестностям Мареба, или в то, что он потомок Соломона и царицы Савской, к которым абиссинские цари возводили свою династию.

По словам Н. Барсукова (1891){332}, узнавшего об этом от вдовы Льва, брата нашего поэта, Елизаветы Пушкиной, ладони у Надежды Ганнибал, матери Пушкина, были смуглыми; а согласно другому источнику, который цитирует В. Виноградов (1930){333}, все дочери Исаака Ганнибала, двоюродного деда Пушкина и сына Абрама, говорили с особой певучестью, «с африканским акцентом» — тонко подмечает современник, говорящий, что они «ворковали, словно египетские голуби»{334}. Достоверного портрета Абрама Ганнибала нет. На портрете маслом конца XVIII в., по мнению некоторых его изображающем, есть награды, которых он не получал, и в любом случае картина безнадежно подделана бездарным живописцем{335}. Точно так же и по портретам его потомства нельзя сделать вывода о том, какая кровь преобладала в Абраме — негритянская или кавказская. В Пушкине славянские и германские примеси должны бы были совершенно затушевать четкие расовые черты его предков, однако некоторые портреты Пушкина работы хороших художников и его посмертная маска имеют заметное сходство с современными фотографиями типичных абиссинцев, чего как раз и ждешь от потомка негра и представительницы кавказской расы.

Напомню, что понятие «абиссинец» включает в себя сложный сплав хамитской и семитской рас и что, более того, отчетливые негроидные типы смешиваются с кавказскими на северном плато и среди правящих родов почти в той же мере, что и в среде кочевых язычников в низинных зарослях. Например, племена Галла (Оромота), в XVI в. наводнившие страну одновременно с турецким вторжением, — это хамиты с яркими негритянскими чертами. Абрам мог выглядеть так, как племена тигре и хамазен в описании Бента: «…кожа… насыщенного шоколадного цвета, волосы курчавые, нос прямой с тенденцией к орлиному, губы довольно толстые»{336}. Или, формально оставаясь абиссинцем, он мог иметь внешность, которую Пушкин, в этих вопросах сторонник шаблона, в романе дал Ибрагиму: «…черная кожа, сплющенный нос, вздутые губы, шершавая шерсть»{337}. Таксономическая проблема остается, видимо, нерешенной, невзирая на «антропологические очерки» анучинекого толка. И хотя Абрам Ганнибал, униженно обращаясь в письмах к знатным вельможам, обыкновенно звал себя «бедным негром», а Пушкин считал его негром с «африканскими страстями» и независимым, блестящим человеком, в действительности Петр Петрович Петров, он же Абрам Ганнибал, был человек угрюмый, раболепный, взбалмошный, робкий, тщеславный и жестокий; военным инженером он, может, и был хорошим, но в человеческом смысле был полным ничтожеством, ничем не отличавшимся от типичных русских карьеристов своего времени, поверхностно образованных, грубых, колотивших своих жен, живших в скотском и скучном мире политических интриг, фаворитизма, немецкой муштры, традиционной русской нищеты и грудастых императриц на бесславном престоле.

Отталкиваясь от того факта, что Дебарва, некогда столица Тигре, находилась в 1899 г. под итальянским владычеством и была включена в область, называвшуюся тогда «Логон-Чуан» (за транслитерацию не ручаюсь), Анучин приходит к уникальному выводу, абсолютно бездоказательному, что двумя веками раньше Лого было синонимично наименованию Дебарва. При Понсе (летом 1700 г.). Дебарва делилась на два города, верхний и нижний, причем нижний предназначался для мусульман. Во времена Брюса, спустя семьдесят лет, не Дебарва, а Адова, соседний город, был столицей Тигре; а в конце XIX в. Дебарва была «скопищем грязи и нищеты» (Bent, 1893). Но если Анучин прав, отождествляя «L» с Лого или Леготой, то именно в этом районе следует сегодня искать ключ к разгадке, поскольку существует все же ничтожно малая вероятность того, что специалисты по абиссинской истории обнаружат на месте какой-нибудь след, какие-либо воспоминания об обстоятельствах и событиях, в результате которых в XVIII в. сын абиссинки стал русским генералом.

Сейчас мы вернемся к одному месту в примечании Пушкина к гл. 1, L, 11, в отдельном издании первой главы ЕО (1825). Там читаем: «До глубокой старости Аннибал помнил еще Африку, роскошную жизнь отца, девятнадцать братьев, из коих он был меньшой; помнил, как их водили к отцу, с руками, связанными за спину, между тем как он один был свободен и плавал под фонтанами отеческого дома…»

Скажи Пушкин прямо, что отеческий дом находился в Абиссинии, мы имели бы право утверждать, что он из современной ему литературы заимствовал эту поразительно характерную деталь: с сыновьями эфиопского правителя обращаются как с пленниками, потенциальными отцеубийцами, возможными узурпаторами. Изгнание молодых царевичей на унылые холмы провинции Тигре по воле царей и наместников как предосторожность от вооруженного захвата отцовского престола поразила романтическое воображение Западной Европы XVIII в. И, самое любопытное, абиссинский хронист За-Уальд{338} (французская транскрипция) сообщает, что на двадцать втором году своего правления (то есть в 1702, 1703 или 1704 г.) Иисус I заковал своих сыновей в цепи и спустя два года был убит единственным сыном, оставшимся на свободе, Теклой. Не думаю, что Пушкин нарочно ввел эту колоритную подробность, чтобы сделать убедительнее выбор страны (он ее не называет) или намекнуть на характерный эпизод (о нем он не мог знать). Кажется более правдоподобным, что правитель «L» послушно подражал своему «султану» в этом колоритном обычае. Одним словом, приходится признать, что эта подробность и имя сестры Лагань — единственные детали с неподдельным абиссинским ароматом{339}.