Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

— Вот разошелся! — ворчала Юэнян. — Раз умерла, значит умерла. Ее плачем не вернешь. Погоревал — и будет. К чему эти крики? Спать — не спит, не умоется, не причешется. Хоть бы глоток вина или воды в рот взял. Ведь до пятой стражи за ночь-то досталось. Да так-то и железный не выдержит. Хоть причесался бы да поел чего. А сам свалится, что тогда?

— Он уж давно не причесывается и не умывается, — заметила Юйлоу.

— Я слугу к нему посылала с водой, а он его пинком выгнал, — говорила Юэнян. — Кто теперь посмеет к нему пойти?

Тут в разговор вмешалась и Цзиньлянь.

— А вы не видали, как он со мной обошелся, когда одежды искали? — говорила она. — Я к нему по-хорошему. Будешь, говорю, убиваться, и сам дух испустишь. Поел бы, говорю, хоть немного. Поплакать-то, мол, и потом успеешь. Так он на меня глаза вытаращил, весь раскраснелся. Как заорет на меня: какое, говорит, твое собачье дело, потаскуха проклятая. Вот, негодяй, как обзывает! Ты все терпи, а сам на других указывает, его, мол, задевают.

— Как не убиваться, когда только что отошла?! — возражала Юэнян. — Пусть поплачет, но как ни тяжело — про себя терпи. К чему на других-то срывать? Раз мертвец, его остерегаться надо. Может, дух дурной в нем, он так ей к лицу и льнет. К чему это? Я предостерегала, так он давай причитать. За три, мол, года дня не видала счастливого. Да, она у нас день-деньской воду таскала да зерна молола.

— Так тоже нельзя говорить, — возразила Юйлоу. — И сестрице Ли досталось горя хлебнуть. А сколько ей сам делал неприятностей!

— Ей, видите, счастье подавай, — вставила опять Цзиньлянь. — А кто им из нас, спрашивается, наслаждался? Все по одной половице ходим.

Пока они говорили, вошел Чэнь Цзинцзи с девятью штуками блестящего прозрачного газа.

— Батюшка велел вам на платки отрезать, — сказал он. — А что останется на юбки пойдет.

Юэнян убрала шелк.

— Зятюшка, ступай, батюшку покорми, — наказывала Юэнян. — А то время к обеду идет, а он и чаю не пил.

— Что вы, матушка! — возражал Цзинцзи. — Я боюсь. Вон он слуге какого пинка дал. Чуть ноги не протянул малый. К чему на грех наводить?

— Не пойдешь, я другого пошлю, — заявила Юэнян.

Хозяйка дозвалась наконец Дайаня.

— Батюшка плачет весь день, — говорила она. — Ничего не ел. Ступай, подай ему поесть. А господина Вэня попроси, пусть ему компанию составит.

— Мы уж за батюшкой Ином и дядей Се послали, — пояснял Дайань. — Как они придут, вы, матушка, слугу с обедом и пришлите. Они батюшку сразу уговорят.

— Ишь ты, арестантское твое отродье, какой речистый! — заругалась Юэнян. — Ты ему что ж, в душу что ли забрался! Лучше нас его знаешь, да? Почему ж это он только с ними есть будет, а?

— Они ведь лучшие батюшкины друзья! — объяснял слуга. — Скажите, какая пирушка без них обходится? Они от батюшки ни на шаг. И батюшка на них никогда не сердится. Стоит им слово сказать, как сразу повеселеет.

Немного погодя пожаловали приглашенные Цитуном Ин Боцзюэ и Се Сида. Они прошли в залу и, припав на колени перед покойницей, долго плакали.

— О наша добрая невестушка! — причитали Боцзюэ и Сида.

— Вот арестанты, болтуны проклятые! — ругались Цзиньлянь и Юйлоу. — Она добрая, а мы, выходит, злодейки!

Наконец они встали, и их приветствовал Симэнь.

— Какое, брат, тебя постигло горе! — воскликнули оба со слезами на глазах.

Симэнь проводил их в кабинет, где они поклонились сюцаю Вэню и сели.

— Когда же преставилась невестушка? — спросил Боцзюэ.

— Как раз в послеполуночный час под вторым знаком чоу, — отвечал Симэнь.

— Когда я до дому добрался, время за четвертую стражу перевалило, — говорил Боцзюэ. — Жена спросила. По всему, говорю, видно, больная при последнем издыхании. И только я лег, представь себе, вижу сон. Приходит ко мне твой слуга и торопит на пир по случаю твоего повышения. Смотрю, ты в ярко-красном одеянии достаешь из рукава пару шпилек и показываешь мне. «Одна сломалась», — говоришь ты. Я долго рассматривал шпильки. «Как жаль, — говорю я тебе, — сломалась нефритовая, простая цела осталась». «Да они обе нефритовые», — утверждаешь ты. Я тут же проснулся. Дурной, думал, сон. Жена видит, я губами шевелю, спрашивает: «Это ты с кем разговариваешь?» «Вот рассветет, тогда и узнаешь», — отвечал. — утром ко мне слуга и приходит в белом. У меня так ноги и подкосились. У тебя, брат, и верно траур.

— Я и сам накануне сон видел вроде твоего, — говорил Симэнь. — Будто присылает мне из столицы сватушка Чжай шесть шпилек. Гляжу, одна сломана. «Какая досада!» — воскликнул я и стал рассказывать сон жене, а тем временем она и отошла. До чего жестоко Небо! Какое горе обрушило на мою головушку! Лучше бы уж мне самому умереть. По крайней мере, не пришлось бы переживать. Ну как, скажите, мне не убиваться! Только вспомню, по сердцу так и режет. Кому я делал плохое, а? Кого обидел? Как могло Небо отнять у меня самое дорогое?! Сперва сына лишился, теперь она ушла. И зачем я только на свете живу? Что проку в несметных богатствах моих?

— Нет, брат, ты так напрасно говоришь, — успокаивал его Боцзюэ. — Конечно, ты жил с невесткой в любви и согласии, и вдруг ее не стало. Тебе, само собой, очень тяжело. Но у тебя огромное хозяйство, блестящее будущее. На тебя как на твердыню все опираются от мала до велика. Случись что с тобой, что им делать? Как будут жить невестки, лишившись хозяина? Помни: за одним трое благоденствуют, одного не стало — и трое погибнут. Впрочем, не мне тебя учить. Ничего не скажешь, невестка рано ушла, в пору самого расцвета, и тебе тяжело. Тем более невыносимо расставание с любимой. Но оденешь траур, закажешь монахам панихиду, совершишь погребение и тебе станет легче на душе, как отдашь невестке должные почести. А так убиваться, брат, я тебе не советую. Успокойся!

Утешение Боцзюэ принесло Симэню облегчение. Он перестал плакать, а немного погодя сел с друзьями пить чай.

— Ступай, скажи, чтоб завтрак готовили, — наказал он Дайаню. — Мы с батюшкой Ином, наставником Вэнем и батюшкой Се позавтракаем.

— А ты что ж, брат, еще и не завтракал? — удивился Боцзюэ.

— После твоего ухода вся ночь прошла в хлопотах, — отвечал Симэнь. — Я крошки в рот не брал.

— А голодать, брат, никуда не годится, — заметил Боцзюэ. — Говорят, лучше все до нитки спустить, чем с голодным брюхом ходить. Помнишь, как в «Каноне сыновней почтительности» сказано? «Просвещенные люди не будут из-за смерти губить жизнь, из-за горя вредить природе».[1033] Сам посуди, брат. Умершие умерли, а живым жить надобно.

Да,

Он кратким утешением путь мудрости открылИ друга поучением вновь к жизни пробудил.

Если хотите знать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Глава шестьдесят третья

У балюстрад волшебных, у яшмовых террасУже цветы опали — им больше не цвести.Отвар усов дракона жизнь не продлил на час,Медвежьей желчью тоже беду не отвести.[1034]Под одеялом зябко. Осенняя тоска.Свеча горит — не греет. Как бесконечна ночь!Гусь без подруги грустно летит за облака,Порывы ветра крыльям так трудно превозмочь!..

Итак, Ин Боцзюэ удалось тогда успокоить Симэня, и тот, перестав плакать, послал слугу за кушаньями.

Немного погодя прибыли шурины У Старший и У Второй. Они припали на колени перед усопшей, потом поприветствовали хозяина и выразили ему соболезнование. Их пригласили во флигель, где они присоединились к остальным. Дайань пошел в дальние покои.

— Ну что? — говорил он Юэнян. — Не верили мне? А стоило только дяде Ину слово сказать, как батюшка кушанья велел приносить.

— Знаем мы тебя, арестантское твое отродье! — говорила Цзиньлянь. — Кто-кто, а ты-то уж нрав хозяйский раскусил. Сколько лет ему сводником служишь!

— Я с малых лет у батюшки в услужении, — отвечал Дайань. — Как же мне не знать хозяина!

— А кто там с батюшкой завтракает? — спросила Юэнян.

— Только что почтенные господа У пожаловали, — объяснял слуга. — Учитель Вэнь, дядя Ин, дядя Се, приказчик Хань и зятюшка. Восемь человек собралось.

— Позови зятюшку, — наказывала Юэнян. — Чего ему там делать?

— Но зятюшка уже за стол сел, — говорил Дайань.

— Пусть слуги кушанья подадут, — наказывала Юэнян. — А ты зятюшке рисового отвару принеси. Он ведь с утра ничего не ел.

— Какие, матушка, слуги? — спрашивал Дайань. — Кто оповещает о трауре, кто жертвенную бумагу возжигает, кто закупки делает. И Ван Цзина за погребальным гонгом к свату Чжану послали. Я один во всем доме остался.

— Ну, а Шутуна не можешь позвать? — говорила хозяйка. — Или он, рабское отродье, на кухню сходить считает для себя унизительным?