Откройте небо (Сборник) - Роберт Силверберг

Дарлин больше не жила в Долине. Энди поработал с кодами доступа, проник в файлы ЛАКОН, где регистрировался каждый вид на жительство, и установил, что она живет в Калвер-Сити, с Саммо Боррачо. Делейн удалось выцарапать из рабочего лагеря, и теперь она тоже жила с ними. Саммо Боррачо, похоже, стал одним из самых счастливых хакеров.

«Ты должен мне одну, парень»,— подумал Энди.

— Ты все же решил перебраться на юг? — спросил Саммо Боррачо, но тон его был несколько смущенным,— наверно, боялся, что Энди будет претендовать на одну или даже на обеих девушек.

— Пока нет. Я тут просто на отдыхе. И еще хочу заполучить этот новый биоинтерфейс. У тебя есть знакомый мастер, который их устанавливает?

— Конечно,— Саммо Боррачо даже не потрудился скрыть своего облегчения.

Устанавливали Энди интерфейс в деловой части Эл-Эй. Мастер Саммо Боррачо оказался маленьким горбуном с мягким, монотонным голосом и глазами орла; он все делал голыми руками, без кронциркуля и микроскопа. Еще Саммо Боррачо уступил Энди Делейн на пару ночей. Когда это развлечение приелось, Энди вернулся на ранчо.

— Как только надумаешь перебираться сюда, сразу же дай мне знать,— на прощание сказал ему Саммо Боррачо.

И вот теперь он снова оказался в этом огромном городе и собирался открыть здесь свое дело. Он был сыт ранчо по горло. В конце концов Ла-Ла уступила, конечно. Это свелось к полугоду неистовых ночей, что само по себе было совсем неплохо. Но в итоге она забеременела и заговорила о том, чтобы выйти за него замуж и нарожать кучу детишек. Однако Энди немного иначе представлял себе ближайшее будущее. Прощай, Ла-Ла. Прощай, ранчо Кармайклов. Энди отправляется в этот ужасный большой мир.

Саммо Боррачо перебрался в Венецию, городок на берегу океана, с узкими улицами и причудливыми старыми домами. Он слегка растолстел, избавился от своей дурацкой татуировки и выглядел гладким, процветающим и счастливым. Дом у него был очень приятный, всего в паре кварталов от океана — много солнца, ветра и три комнаты, забитые отличной аппаратурой. С ним жила рыжеволосая подруга по имени Линда, высокая, стройная, чем-то похожая на гончую. Саммо Боррачо не упоминал о Дарлин или Делейн, а Энди не спрашивал. Судя по всему, Дарлин и Делейн стали историей. Саммо Боррачо тоже был на пути в большой мир.

— Тебе понадобится своя территория,— сказал ему Саммо Боррачо.— Где-то к востоку от Ла-Бри, так я себе это представляю. В Вест-Сайде своих отмазчиков хватает. Как тебе известно, распределением территорий занимается Мэри Канари. Я свяжу тебя с Мэри, она все устроит.

Вскоре выяснилось, что Мэри Канари такая же женщина, какой Саммо Боррачо мексиканец. Энди побеседовал с «ней» по электронной связи, и они договорились встретиться в Беверли-Хиллз на пересечении бульвара Санта-Моника и улицы Вильшир. Там он обнаружил темноволосого мужчину с жирной кожей, лет около сорока, почти такого же высокого, как он сам, в голубой бейсбольной кепке, повернутой задом наперед. Именно по этой повернутой задом наперед кепке Энди и должен был опознать того, кто поджидал его.

— Мне известно, кто ты,— без обиняков заявил Мэри Канари. Голос у него был глубокий и жесткий; голос гангстера из старых фильмов.— Хочу, чтобы ты отдавал себе в этом отчет. Если ты причинишь нам беспокойство, тебя отправят назад, на твое уютное семейное ранчо, угнездившееся позади Санта-Барбары.

— Я из Сан-Франциско, не из Санта-Барбары.

— Ну конечно. Сан-Франциско, пусть будет так. Только мне хотелось бы, чтобы ты не забывал: я знаю всю правду о тебе.

Существовала официально созданная гильдия отмазчиков, и, похоже, Мэри Канари был одним из ее лидеров. Энди, за которого поручился Саммо Боррачо и который сам по себе был известен в широких кругах этой организации, встретили совсем неплохо. Мэри Канари отвел ему территорию, с севера ограниченную бульваром Беверли, с юга бульваром Олимпик, с запада бульваром Креншов и с востока Норманди-авеню. Изрядный кусок, хотя Энди подозревал, что не самый прибыльный.

В пределах этой территории он мог брать столько заказов, сколько хватит сил. Организация обязывалась ознакомить его со всеми ноу-хау, необходимыми для осуществления основных операций отмазчиков, и в дальнейшем предоставить самому себе. Он, в свою очередь, должен был выплачивать ей комиссионные в размере тридцати процентов своего нехилого заработка на протяжении первого года работы и пятнадцать процентов в последующие годы. До конца своих дней, сказал Мэри Канари.

— Не пытайся надуть нас,— предостерег он Энди.— Мне известно, насколько ты силен, поверь мне. Но наши парни тоже не дураки, и единственное, чего мы никогда не потерпим, это если хакер попытается утаить часть своего дохода. Играй по правилам, плати как положено, вот тебе мой самый искренний совет.

И он наградил Энди долгим, внимательным взглядом, как будто говоря: «Нам очень хорошо известно, что ты за хакер, мистер Энди Геннет, и потому мы не спустим с тебя глаз. Так что лучше не причиняй нам беспокойства».

Энди и не собирался причинять кому-либо беспокойство. Пока, во всяком случае.

Как-то холодным ветреным зимним днем, спустя три недели после исчезновения Энди, когда ранчо сотрясал свирепый завывающий шторм, зародившийся на Аляске и промчавшийся по всему западному побережью в сторону Мехико, за час до рассвета Кассандра без стука вошла в аскетическую, почти монашескую маленькую спальню, где после смерти жены ночевал Энсон Кармайкл.

— Пойдем со мной,— сказала она ему.— Твой отец уходит.

Энсон проснулся мгновенно. На него нахлынула волна удивления и отчасти злости.

— Ты говорила, что с ним все в порядке! — обвиняющим тоном произнес он.

— Выходит, я ошибалась.

Они торопливо зашагали по коридорам. Ветер за стенами усилился до штормового, окна сотрясались от бьющего в них града.

Рон сидел в своей постели и, казалось, все еще был в сознании, но Энсон сразу же заметил роковые изменения, произошедшие за последние двенадцать часов. Впечатление было такое, будто лицевые мышцы отца внезапно потеряли свою упругость. Сейчас его лицо выглядело странно гладким и мягким, словно выгравированные на нем морщины исчезли за одну ночь. Взгляд был несфокусирован, и отец улыбался кривой улыбкой, затрагивающей лишь левый уголок рта. Руки апатично покоились поверх одеяла по обеим сторонам тела, и в этой позе было что-то сверхъестественное; он как будто позировал для своего надгробного памятника. Энсон не мог отделаться от отчетливого ощущения, что перед ним человек, балансирующий между мирами.