Возвращение из Трапезунда - Кир Булычев

— Сущие пустяки, — сказал Сурен. — Твое положение куда хуже.

— Неужели ничего нельзя придумать?

— Почему нельзя? И если ты компенсируешь мне расходы, которые я понес, заплатив турку, я постараюсь подсказать выход.

— Сколько? — спросил Метелкин.

— Две тысячи.

— Никогда!

— Я должен половину отдать Аспасии — иначе она меня убьет.

— Я получаю такие деньги за три месяца.

— Твой груз на «Измаиле» стоит в двадцать шесть раз больше, а ты вот-вот его лишишься.

— Черт с тобой! Но учти, что если ты не придумаешь выхода, ты отсюда живым не выйдешь.

— Ты очень нервничаешь, господин офицер, — сказал Сурен. — Нельзя в твоем возрасте так нервничать.

— Говори.

— Минутку — я пересчитаю.

Сурен принялся пришептывать — он считал деньги у окна при свете луны. Метелкин ходил по комнате в одном сапоге и готов был убить армянина.

— Там адская машина с часами? — спросил он.

— Может быть, — ответил Сурен. — Халиб считает, что взрыв будет утром.

— Почему?

— Спросите у него.

— Так что ты придумал?

— Я знаю одного человека, который может предупредить капитана «Измаила». Вы доверяете капитану?

— Он же в море!

— Это мое дело. Главное, чтобы капитан поверил.

Метелкин задумался.

— Для этого, — сказал он наконец, — надо написать ему письмо.

— Если вы напишете письмо, — сказал Сурен, — то я могу это письмо передать.

— Утром транспорт уже будет в Батуме. Сейчас три часа ночи. У тебя есть крылья?

— Вот именно, — сказал негоциант, — если вы так настаиваете, я могу сказать: письмо должно догнать транспорт на самолете.

— Где ты найдешь такого летчика?

— Самолет дорого стоит, — сказал Саркисьянц. — Но он поднимется в воздух через час.

— Я не могу платить, пока ты не докажешь, что не водишь меня за нос.

Пришла очередь оскорбляться Сурену, и он сделал это куда более эффектно, чем турок Халиб. Он направился к двери, как графиня, которой дворник сделал неприличное предложение. Он отворачивался от догнавшего его Метелкина, он вообще ничего не хотел слышать и не хотел брать ни копейки от человека, столь глубоко его оскорбившего.

Потом понял, что нервы Метелкина на пределе и он в любой момент может выхватить револьвер и пустить пулю в сердце Сурена.

— Хорошо! — прошептал Сурен, вытирая лицо твердым котелком. — Я даже скажу тебе, полковник, что я сделаю, — я пойду к Аспасии. У нее в заведении наверняка сидит сейчас один военлет, который ради ее прекрасных глаз сделает все, что нам нужно.

— Васильев! — воскликнул Метелкин.

— Но он не полетит ночью нелегально, без разрешения командира эскадрильи, рискуя репутацией и, может быть, погонами, он не полетит ни за какие деньги.

— Аспасия в самом деле сможет его уговорить!

— Ей не надо его уговаривать.

— Сколько? — Метелкин вдруг понял, что и в самом деле забрезжила слабая надежда на спасение.

— Пиши письмо капитану Белозерскому, — сказал Сурен, — а я пока посчитаю, во сколько это все нам обойдется.

Сурен достал из жилетного кармана махонький блокнотик, к нему был прикреплен серебряный карандашик на тонкой цепочке. Пока Метелкин, морща лоб и высунув от усердия язык, писал письмо капитану «Измаила», Сурен подвел итог.

— Три тысячи, — сказал он. — Ровно.

— Две тысячи, — сказал Метелкин, слюнявя конверт.

— Три тысячи ровно, — сказал Сурен. — Моих здесь было триста, я от них отказываюсь. Туркам я заплатил тысячу. Аспасия меньше чем за тысячу не станет ввязываться в эту историю, и Васильеву тоже придется отдать тысячу.

— Ему зачем? Он родную мать зарежет ради прекрасных глаз.

— Аспасия не может дать ему того, чего господин штабс-капитан так жаждет. А капитану надо будет купить дежурного на аэродроме, поднять механика, заправиться горючим и еще взять запасные бидоны, чтобы залить бак на обратную дорогу, — и это еще не все его расходы.

— Две пятьсот.

— И если ты будешь торговаться, полковник, то поезд уйдет.

Госпожа Аспасия не спала — она никогда не ложилась, пока ее заведение было открыто. «Луксор» закрывается в пять, а то и в шесть часов утра, пока есть господа интенданты — грех закрываться раньше.

Сурен прошел к стойке, у которой дремали перегрузившиеся анисовой водкой прапорщики, почему-то оказавшиеся здесь, а не на фронте. За стойкой стояла Аспасия, которая заменяла Русико. Та отошла в свою комнатку, чтобы усладить какого-то приезжего земгусара.

— Сурен? — удивилась она. — Я не помню, чтобы ты лег спать позже одиннадцати.

— Ты права, — сказал Сурен, кладя котелок на стойку и садясь на высокий стул. — Но надо спасать людей. Люди могут погибнуть.

— Погоди, — сказала Аспасия, — вернется Русико, и ты все расскажешь.

— К сожалению, — сказал Сурен, всегда так послушный Аспасии, — мы не можем ждать — каждая минута на счету.

Они прошли за стойку, и там в узком пространстве, занятом бутылками и коробками, Сурен рассказал, что случилось.

— Что мы можем сделать? — Аспасия приняла сведения всерьез.

— Мы можем послать Васильева — это единственная возможность, не поднимая великого шума, отыскать ящик и выкинуть за борт. Если же мы открытым текстом направим туда радиотелеграмму, то о грузе, который везет профессор Авдеев, через пять минут будет знать все Черное море — это уничтожит не только Метелкина! Вы меня поняли?

— Не надо мне объяснять, — сказала Аспасия. — Сколько там нашего груза?

— Немного, но груз важный. Ты же знаешь, госпожа.

— Метелкин дал письмо? Сколько заплатил?

— Полторы тысячи, — сказал Сурен. — Пятьсот для передачи Халибу, пятьсот для вас и пятьсот для Васильева.

— Неужели ты не поторговался больше?

— Я начал с двух тысяч.

— Дурак, — сказала Аспасия, — начинал бы с четырех. Где деньги? Где письмо?

Сурен передал госпоже Теофилато пятьсот лир и письмо Метелкина капитану Белозерскому. Дальнейшее зависело от госпожи Аспасии.

— Позови мне Васильева — он в углу, ты знаешь где.

Как раз в эти минуты Халиб сидел на корточках перед Рефиком, который откинулся на подушках. Халиб пил чай.

— Половина четвертого, — сказал Рефик. — Уже пора действовать.

— Этот шакал Сурен бегает по городу уже целый час.