Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Соснин рассеянно кивал, улыбался, пока Ирэну не пригласил на танец Виталий Валентинович, склонивший перед ней серебристую патрицианскую голову и прищёлкнувший каблуками.

Вот Жанна Михеевна, завитая мелким бесом, с солнечным венчиком, в белой юбочке-плиссе, цветастой блузке с воланчиками около шейки, об руку с молодым мужчиной в расшитой крестом рубашке подымается по кривой аллейке в зарослях сказочных лопухов, метёлок.

Её спутник выбросил вперёд руку с болтавшейся на петлевой пристёжке сумочкой, послушно обратил плоское лицо к объективу, а наша егоза улыбалась, глядя прямо в требовательный оптический глаз, завещая ему гарцующую свежую привлекательность, белозубость…Они шли, заполняя кадр, шли вполоборота, но даже боковой замах некрупной мужской руки был отдан жадному фотомигу, они шли, а словно застыли, загипнотизированные обескураживающе-малой выдержкой, и только бодливые коленки Жанны Михеевны продолжали покорять терренкур.

– В горных лыжах техника спуска несложная, надо лишь уметь гасить скорость, – объяснял Виталий Валентинович запыхавшейся даме, когда осторожно усадил её в кресло и предложил покатать во рту мятное драже, коробочку с которыми всегда имел при себе, – как-то я не совладал со скоростью на обледенелом спуске, а внизу – съёмка, скопление кинозвёзд, чуть не врезался в млечный путь.

Лопухи с метёлками расступились, фотогеничная парочка уселась под тёмными, с металлическим блеском, хоть похоронные венки вяжи, магнолиевыми листьями; налетел ветерок, послышалось дребезжаще-позвякивающее пение жести. Сбоку – зашлифованные подошвами неровные базальтовые ступени, вверху – лекальные деревянные детали «Гагрипша». Сумочка на столике, с краю. Торчит из-за тарелки с горкой зелени «Букет Абхазии». Поодаль, на площадке с бюстиком Руставели – колдует у дымящего мангала шашлычник.

– Мы с Остапом Стороженко в разврат ударились, пока Владилен Тимофеевич этюд на набережной писал, – нагнулась Жанна Михеевна, – до этого в турпоездку на Остров Афродиты ездили, там море скучное, безликий берег, вот и потянуло нас опять в родные субтропики. Вы не знакомы с Остапом?

– Разве что с Бендером, – нехотя отвечал Соснин, Жанна Михеевна после коротенького ха-ха знакомила. – Талантливый юрист, незаменимый, особо важные дела расследует, – её улыбку можно было подавать к чаю вместо восточных сладостей, – украинские песни поёт, заслушаешься! А как смешные сценки разыгрывает…и начитанный, кандидатскую пишет.

Когда плоское, с мелкими чертами следовательское лицо поднялось от бумаг, засияло, Соснина прошиб пот: ага-а, друг дома!

Но это позже, позже.

Отвлёк, зажурчав, нешердяевский баритон. – Теннис относят к аристократическим спортивным играм, но если укрепить мышцы ног и плечевого пояса, освоить подачу, то, смею уверить, Ирэна Владимировна… а сейчас – вашу руку, сударыня…ваших медно-змеиных волос…

Вернувшись к лопухам, метёлкам, Соснин заметил меж гигантских листьев и стеблей пеликана.

– Там и розовых фламинго разводят, они умеют шею узлом завязывать, – прижалась к плечу Жанна Михеевна, – жаль, спрятались. Но в другом зато повезло: агава раз в двадцать лет цветёт, а при нас, да ещё под моим окном, зацвёл куст.

– Говорят, цветение агавы по телефону заказывают, Владилен Тимофеевич, наверное, позвонил в Абхазский обком, назвался…

– Ах, бросьте издеваться, Илья Сергеевич! – надулась было Жанна Михеевна и сразу же встрепенулась, – какой там зал в ресторане, выстроенном принцем-меценатом, родственником царя! Из Швейцарии всё по брёвнышку привезли. Обалденная стеклянная стенка с изгибами, фантастическими часами, внизу – парк с чёрными лебедями, пальмы, море. А какие в Гагре закаты!

– Прелесть, прелесть! – горячо поддакивала Ирэна, – но и на Пицунде, если от Медеи или с балкона бара «1300» смотреть, закаты божественные, и стало там комфортней, веселей, когда корпуса высотные повырастали, правда? Всё-таки цивилизация, на фоне тамошних перемен Гагра потускнела, – и, наклоняясь, в глаза Соснину заглядывала, поблескивало крупными бусинами янтарное ожерелье.

– В бананово-лимонном… – повторно вставил кассетку в «Панасоник», а губами шипяще сымитировал патефон раскрасневшийся Филозов, приглашая жену на танго; разыгрывал ревнивца, угрожал Соснину кинжалом.

– Нет-нет! – осаживала мужа Жанна Михеевна с капризно-кокетливыми нотками в голосе, – Илья Сергеевич ангажировал меня на целый вечер.

Дружно, в три-четыре голоса спели «В Кейптаунском порту». – Но прежде, чем уйти в далёкие пути на берег был отпущен экипаж…и кортики достав, забыв морской устав, они дрались как дети сатаны…и клёши новые, полуметровые…Затем – «Мурку», «Сижу на нарах, как король на именинах»; вспыхнула Ирэна, с чувством, форсируя наигранный бабий всхлип, завела. – За что ж вы Ваньку-то Морозова, ведь он ни в чём не виноват. Поборник функционализма торопливо согнулся, подбренчал на гитаре.

Ирэна, допев, потребовала. – Марсель, давайте, Марсель!

И первая азартно заголосила. – Там девочки танцуют голые, а дамы в соболях…

– Марсельеза вшивой интеллигенции! – отмежевался Кеша; почуяв, что близится запрограммированная кульминация, бросился ломать игру, затеял шумный скандал, размахивал бутылкой, будто неандерталец палицей – возмечтал вдребезги разнести фальшивый мир; еле уняли, хотя он ещё свой взрывчатый подарочный портвейн не пил, подарок был предусмотрительно унесён от греха подальше.

А кульминацию, как и ожидалось, обозначила огненная лезгинка в исполнении хозяина дома, после неё силы у всех иссякли, не у одного плясуна.

Жанна Михеевна долго созванивалась и созвонилась-таки со знакомым диспетчером в таксопарке; обещал.

– Ещё не спето столько песен, но, увы, поздно, – сожалея, прощалась она с Сосниным, который заказанному таксомотору предпочёл метро.

– Пиши о красоте, пиши справку, оправдывайся, замаливай грехи, и не откладывай, как студент, на последний день, – шутливо напутствовал Влади и, казалось, протрезвев, тихо-тихо и серьёзно, стоя уже в дверях, добавил. – Не забудь о моей просьбе, выручай, Ил.

Наконец, шагнул в ночь, обезображенную поодаль, на Невском, холодными неоновыми зигзагами.

Постанывая на ветру, темнел сквер, его со стороны Кузнечного переулка уже огибали обещанные такси с включёнными фарами. Раскачивались подвесные, накрытые железными тарелками лампы, по засыпавшим фасадам шарахались тени.

Полусухое, сладкое… Ну и прилипла!

Замедлил шаги. Окна, два одинаковых, в штукатурных обкладках, высоких окна, расположенных рядом. Два окна, два огня? Все метания духа – между двумя огнями? Между окнами был тёмный простенок. Одно окно излучало ровный и тёплый свет, струившийся сквозь жёлтую занавесь, в другом – вибрировала мертвящая телевизионная голубизна.

Шёл, прижимаясь к стенам; задел почтовый ящик.

Что-то заставило обернуться.

Что?

Погас свет в тёплом окне, из него, как и из соседнего, лилась голубая вибрация, только с зеленоватым оттенком; из-за жёлтого фильтра занавеси?

Свернул на Невский, задержался зачем-то у витринного стекла, обклеенного вырезанными из белой бумаги снежинками. Навис тучный, коричневатый, точно кофейный торт, дом; эркеры-комоды придавливали безногих карлиц-кариатид с запылёнными бюстами. И туман в голове рассеялся, он понял, что видел раньше Жанну Михеевну, вернее не её саму, видел её детскую фотографию среди фотографий, которые были у Нелли – это же она, она, в марлевой пачке! Не хватало для ясности, связности ещё чего-то и вот…да, Инна Петровна – дочь Тирца; да, засел в конспиративном подвале Галесник, его, изголодавшегося и обессиленного, с кипой папок, вёз на саночках… что, как преобразовывало «просто жизнь» в «просто текст»? Спутывались обрывки нитей или всё-таки сплетались в узор? Пусть сплетались. Но что с того, что промелькнула в плетениях узора новая нить? Что с того, что Нелли и Жанна Михеевна – кузины? Узор лишь стал сложнее, невнятнее, мысли ещё беспомощнее. И всё-таки – таился ли хоть какой-то смысл в невразумительных совпадениях? Шёл по петлявшему следу, не понимая, куда след вёл? Нет, стоял. Почудилось, прирос к тротуару. Ладно, вспомнил, когда, где увидел её, ту детскую фотографию, почему же застыл? Ноги с места никак не сдвинуть, словно центр тяжести опустился в ступни; ощутил себя шахматной фигурой со свинцом в донышке – стоял прочно, не сдвинуться, если не переставят.

Замер, зато образы прошлого оживали.

На стене, оштукатуренной «под шубу», – афиша: «Поцелуй Чаниты».