Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

– Давно у архитекторов хотела спросить, – заколыхалась Ирэна, – почему, скажите, Илья Сергеевич, в блочных хрущобах стены тоненькие, просто картонные, квартирки тесные-тесные?

– Не в бровь, а в глаз! – гоготнул Влади.

– Исключительно по злой воле проектантов, вредительство, – потупил очи Соснин, – остаётся вымаливать снисхождение.

– Не, ты себя не оговаривай! Есть мнение, что экономика должна быть экономной, во! – с мрачной весомостью передразнив верховное геканье, подмигнул Ирэне Кеша и набулькал водки в фужер.

– Дожили, новые дома валятся, – глубоко вздохнула Жанна Михеевна.

– А если не валятся, если наклоняются только, так люди ютятся в растрескавшихся комнатках, ожидая ремонта, – вздохнула ещё глубже Ирэна.

– Надейся и жди-и-и, – задумчиво пропел Кеша.

Жанна Михеевна с Ирэной, заглатывая воздух, изготавливались вздыхать.

– Не только социальная миссия, простейшие социальные функции в забвении у наших зодчих, плачевнейший результат! – зло пригвоздил Герберт Оскарович, оборвав сердобольное соревнование дамских вздохов.

– Да-а, прочность от пользы с красотой неотрывна, – Виталий Валентинович с любовной назидательностью педагога от Бога глянул на Соснина, – однако зодчим не пристало посыпать головы пеплом! Да-а, гармония – наша благая цель, да, выпала нам сладкая каторга, доискиваться гармонии – наше призвание, только другой судьбы не желал бы, – то ли тяготился долгой жизнью в искусстве, то ли гордился Виталий Валентинович и разводил руками, – хотел помочь Владилену Тимофеевичу, без вины виноватому, замаявшемуся, когда дом упал, но не успел Григорию Васильевичу замолвить словечко. Президиум Творческого Союза в запарке готовили две недели, послезавтра уже в Варне изволь открывать Биеннале современной архитектуры. Не так ли, Герберт Оскарович?

– Так, так, – кивал бледный от счастья Герберт Оскарович, его доклад о социальной миссии обещал стать на Биеннале гвоздём программы, вдобавок вдохновляло и то, что его, после вручения ему красного партбилета и благодаря остро-актуальной теме доклада, выпустили-таки в Болгарию вопреки ожесточённому сопротивлению райкомовских перестраховщиков! На волне вдохновения Герберт Оскарович даже осмелился высмеять язык эстетствующих подпевал зодчих, с позволения сказать, искусствоведов. – Послушайте только, – громко процитировал Шанского, – «архитектура – это окаменелости прошлых иллюзий, которые зарастают мхом новых мифов». Каково? Задрожал от волнения, фанатично засверкал сквозь линзы глазками местечкового мудреца и повторил. – Каково? У бессловесной супруги дёрнулась птичья головка.

– По-моему, Герберт Оскарович внутренние проектные противоречия излишне драматизирует, – солидно возражал Влади, срыгивая в кулак, – не умаляя функционально-социальную доминанту, мы должны поскорее поженить технологию с эстетикой, чтобы рождались здоровые и красивые дети; Виталий Валентинович засветился, довольный. – Обласкал душу!

– Любопытно проследить за новаторским развитием традиции, по сути, из структурной ячейки, существовавшей издревле, из дома с патио, в городах Европы, Америки начинают вырастать гигантские атриумы, ядра полифункциональных сооружений, – бледный Герберт Оскарович, вновь кого-то цитируя, пробовал голосом фразу из своего доклада на Биеннале; Блюминг смертельно бледнел от страха, а Герберт Оскарович от волнения, возбуждения? – Социальную роль гигантских атриумов – трудно переоценить, однако…

– Там площадки с травяным покрытием из нейлона не хуже уимблдонских, – кивнул, скупо улыбаясь, Виталий Валентинович, – на них чертовски каверзный отскок мяча, не уследить.

– И массажные кабинеты в цоколях, с мулатками, – подмигнул Влади, – но цены, цены! А снаружи – ноль привычной образности и представительности, голая зеркальная дематериализация.

– Помнится, студент надумал заключить театр в сплошь зеркальную оболочку, ну и шумела кафедра, – заулыбался Виталий Валентинович; Соснин не отозвался, Влади не подхватил.

– Важна прогрессивная социальная ориентация, объективно присущая новаторским, развивающим традиции полифункциональным комплексам, что же до эстетских упаковок, до мишуры, на которую так падка буржуазия… – никудышный Герберт Оскарович не унимался.

– Сквозь любые идеологические вуали, – закуривал московский теоретик, – хоть буржуазные, хоть антибуржуазные, нельзя не увидеть, что за атриумные новации выдаются вторичные, впечатляющие лишь гипертрофированными масштабами пространственные затеи.

– Вы, как всегда, правы, сэр! – одобрил Кеша, презрительно зыркнул на Герберта Оскаровича, изготовился давить гниду.

– Я не о пространственных затеях, шут с ними, я о социальной функции, основе всего сущего, а вы – вуали! – раздражался Герберт Оскарович, не мог допустить, чтобы опорочили…Бессловесная супруга хрюкнула в носовой платок.

– Райтовский музей, к примеру, – московский теоретик, благородно-горбоносый, худой, как борзая, демонстративно обращался лишь к Кеше и Соснину, – локален, но и спустя годы он будет куда оригинальнее любого из гостиничных и торговых соборов-атриумов, которые вскоре заполнятся благополучным плебсом, – теоретик затянулся сигаретой, – даже дерзкие формальные новации 20–30 годов, изрядно вульгаризированные социальными лозунгами, не открывали новой эры в архитектуре, а итожили старую, этапы художественного развёртывания её знаменовались сменой одного стиля другим, тот же конструктивизм, воспевавший вроде бы коммунальный быт, остался всего-то стилем, не так ли? А теперь почему-то не желают признать, что изжиты претензии на резкие парадигмальные прорывы в неведомое, хотя с самых радикальных уст ныне срываются лишь цитаты, – повернул голову, едко усмехаясь, щёлкнул по носу Герберта Оскаровича, – эпохи социальных революций, провозглашённых искусством, минули.

– Мировая революция когда ещё дала дуба! Зато варево социальной революции шестидесятый годик расхлёбываем, скоро юбилей справим, не надоело? – мрачнел и багровел Кеша.

– Где, где начало цитат? – игнорируя кухонный, с политической подначкою Кешин выпад, заподозрил мировоззренческий подвох московского теоретика Герберт Оскарович и поспешил дать отпор; новенький партбилет во внутреннем пиджачном кармане взывал к бдительности, идейной смелости.

– Начало цитат – в истоках осознающей себя культуры.

– Нельзя ли поточнее? – вскинулся Герберт Оскарович, он предпочитал резкие оценочные суждения.

– Нельзя!

– А где конец хотя бы одной цитаты? Где прикажете закрывать кавычки? – с уничижительной ухмылкой домогался точности Герберт Оскарович.

– В конце света! Не только поэзия, но и архитектура – бесконечная цитата; цитирование бесконечно, если непрерывна культура.

– Но я задал прямой вопрос!

– Есть вопросы, на которые нет прямых ответов, – на узком лице московского теоретика учтиво застыла ледяная улыбка.

– Минуточку, нет ответов? И что ищущему творцу останется? В тупик упереться? – приподнял бровь Виталий Валентинович.

– Ну-у, ничего страшного…исчерпались великие географические открытия, герои-мореплаватели сошли на нет, но жизнь-то на земле продолжалась. И с повышенной интенсивностью. Развитие искусства не остановится – художники нацеливаются осваивать самоё искусство, его внутренний мир.

– Внутренний мир? Неужто больше ничего удивительного не светит? – встрепенулся и Влади, до сих пор воспринимавший перепалку вполне рассеянно.

– Зачем гадать? Я не Господь Бог, не знаю, ждёт ли нас светопреставление или всего-то культурный слом. А пока… Вспомните о станках, которые после обработки детали, сотрясая станину, продолжают холостой ход навылет, озабоченно и деловито буравят воздух, чтобы за это время успели вставить под резец очередную болванку. Похоже, наша профессиональная жизнь со всеми её квазиозарениями совпала с инерционным ходом механизма культуры.

– Завели шарманку, – надулась Жанна Михеевна, – мужчинам только б поумничать, а мы тоскуем, некому по шёрстке погладить.

– Про болванку как понять? – Ирэна была соискательницей, копила слова для диссертации.

– Это следует понимать широко. Предельно широко. Хотя бы как весь наш нерасчленимый социум. Вот мы, такие разные, вместе вкусно ужинаем, беседуем, – московский теоретик обвёл тонкой кистью с недокуренной сигаретой комнату, – а в зрелом обществе, сложно поделённом на страты, были б несовместимы.

– О, болванку долго обстругивать, – поняла Ирэна, пожаловалась на жажду.

Пы-х-х, – выдохнула бутылка.

Медленно оседала пена.

Под письменным столом горели собачьи глаза.