Вера в горниле Сомнений. Православие и русская литература в XVII-XX вв. - Михаил Дунаев

Такого не было в русской литературе. Духовное здесь отображено как реальнейшее в бытии. Промысл (он назван Планом) определяет всё. (А мы вспомним, что Шмелёв потому так уверен в своей правоте, что ведь и сам получил такое же чудесное исцеление.)

Поэтому явление умершей матушки Агнии, которая своим советом отвращает воспитанницу от духовного падения, в рамках нового метода вовсе не воспринимается как метафора или условность или как галлюцинация. Здесь это реальность:

"Осиянная святым светом, исходившим от явленного лика, вознесённая радостью несказанно играющего сердца, Даринька услыхала: "а ты, сероглазая моя… в церковь пошла бы, помолилась… воскресенье завтра!" И стала гаснуть".

Поэтому спасение Дариньки от греха самоубийства перед её встречей с Виктором Алексеевичем той мартовской ночью даётся автором как реальное вмешательство надмирной святости в земную жизнь (глава «Чудесное» во втором томе) — явлением святителя Николая.

Состояния Дариньки писатель отображает не привычными приёмами психологического анализа. Он опирается опять-таки на мудрость святых подвижников:

"…Ей выпало искушение. С ней случилось, как говорят подвижники, «помрачение»: её душа уснула. Это было как бы попущение, "во испытание". — И это было нужно. Страстное увлечение народ метко определяет — "души не слышать". Подвижники именуют жёстче: "озлобление плоти" или — "распадение страстей". Даринька говорила: "Я ужасалась — и бежала навстречу прелести", "вся я была изъята, как в страстном сне". Тут — явное искушение. Иначе нельзя понять, как она, целомудренная, смиренная… — в ней ни на мизинчик не было ничего от "вакханки"! — могла до того забыться, что сама бежала навстречу прелести. И это в такое время, когда и менее стойкие воздержались бы".

И такие примеры можно ещё приводить.

Даринька впадает в тяжкие искусительные соблазны, но она исцеляется душой, как исцелилась когда-то телом от смертельного недуга. И причина проста, но и глубока: "Она… перекрестилась, всему покорная: "да будет воля Твоя".

Нет, такого ещё не знала русская литература.

Но Шмелёв, как свидетельствовала Ю.А. Кутырина, поставил перед собою особую задачу в "Путях небесных" — "дать преображённого во Христе русского человека". Он именно иконную задачу перед собою ставил. Он утверждал, что пишет духовный роман.

Совместима ли эстетика духовного искусства с эстетикой искусства расцерковлённого, от которой писатель отказаться вполне не мог? Он писал всё же не житие, но роман. Ответ может дать только художественная практика, хотя натеоретизировать можно здесь много. Теоретически, кажется, задача, поставленная Шмелёвым, нерешаема. Здесь Гоголь потерпел поражение, Достоевский не смог всех трудностей одолеть. Шмелёв сделал важный шаг, многое ему удалось. Но не правы ли те, кто видели важный знак в том, что Шмелёву не дано было написать третьего тома романа?

Многие свидетельства непреложно убеждают, что в завершающей части должно быть рассказано о паломничестве героев в православные обители и окончательном утверждении их духа в Истине. Недаром же и в начале романа обозначено: Оптинский старец преподобный Амвросий раскрыл Виктору Алексеевичу промыслительный смысл попущения тёмным силам в греховных искушениях Дариньки. Недаром же и старец Варнава раскрыл им значение их имён: побеждающая, победитель. Им предстояло победить все испытания. И не без Божией помощи!

Ю.А. Кутырина (племянница Шмелёва, взявшая на себя в последние годы жизни писателя заботы о нём) свидетельствовала: "Иван Сергеевич в беседах с близкими и друзьями говорил о том, что в этом 3-м томе ему хотелось выявить многое из жизни Русских монастырей и русских старцев, их значение в русской культуре и в духовном их водительстве Русского народа в целом, а также и отдельных замечательных русских людей".

Шмелёв пытался в своём искусстве преодолеть то, что совершилось в эпоху Возрождения (а в русской культуре — в XVII веке): разрыв между духовным и душевным уровнями отображаемого бытия, сосредоточение эстетического внимания на душевно-телесном.

Именно к соединению Горнего и дольнего в Дариньке направляема Промыслом её жизнь. Вначале это присутствует как неосуществлённая возможность. В ней ещё силён грех. Очистительным огнём искушения и страдания душа Дариньки всё более освобождается от тяготящего, тянущего вниз тёмного начала — для небесного.

Шмелёв замыслил: вначале на уровне искусства дать соединение оказавшихся разорванными в первородном грехопадении: духа, души и тела. Преодолеть гуманистическое мировидение. И это должно произойти на "скрещении путей" (название одной из главок), определяемых промыслительной волей. Вседержитель ведёт человека этими путями — задача человека: понять смысл такого водительства.

После искусительных испытаний Даринька и Виктор Алексеевич поселяются в усадьбе Уютове, где, по их общему признанию, оба постигают "радость бытия и благодарения: "Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим, Господи…"

Эта литургическая молитва, которую в храме поёт хор, несколько раз повторена в тексте романа. И в том заключен особый духовный смысл. В Литургии именно во время, когда поётся Тебе поем…, в алтаре священником совершается особая молитва и благословение Святых Даров, являющееся видимым знаком освящения и преложения Их Духом Святым в Тело и Кровь Господни. Для героев романа многократное упоминание этого молитвословия имеет символический смысл: Христос проникает всё их бытие. Везде Христос…

Теперь совершилось и окончательное прозрение Виктора Алексеевича: "всё в его жизни, до мартовской встречи на бульваре с бесприютной девушкой, и после этой знаменательной встречи, было как бы предначертано в Плане наджизненном. До сего постижения ничего «предначертанного», вне его воли, для него не существовало, казалось порожденьем недомыслия или больного воображения. Что за вздор! — усмешливо отзывался он на робкие попытки Дариньки, старавшейся открыть ему пути в её "четвёртое измерение", в её там… там. Он любовался прелестной её беспомощностью, шутил над её — там… там, выстукивая и подпевая — "там-там… там-та-ам!.." — а она поднимала перед собой руки, как бы ограждая своё святое от горшего осквернения. Этого там она не могла бы ему доказать, будь даже доктором богословия. Она только шептала с кроткой укоризной: "это сердцем надо, это — у Господа".

Шмелёв в этом коротком описании даёт точное представление о двух способах видения мира: духовном и приземлённо-реальном. И в том различие и двух художественных методов мироотображения. Духовный: познать и показать Христа во всём. Реалистический: исследовать реальность в её исторических, социальных, психологических и прочих проявлениях, зримых и ощутимых. В первом эстетическое чувство проходит через сердце, во втором — через рассудок. Так рождается противоречие между верою и рациональным познанием мира, которое проявляется, в частности, в том взаимном непонимании, какое вначале так ощутимо между Даринькой и Виктором Алексеевичем. Она указывает — там. А он поёт: «там-там». Оба смотрят на одно и то же, но видят розно. Когда же он обретает возможность нового видения, он противополагает его именно рассудку.

Жизнь же Дариньки наполняется познанием Бога и переживанием присутствия Бога во всём.

И это потому, что везде Христос.

Даринька душой доходит до онтологического аргумента в рассуждении о бытии Божием:

"В нас только то, что есть. Если веруют в Бога или сомневаются, есть ли Он… это потому, что есть Тот, в Кого горячо веруют. Кого безумно оскорбляют! Чего нет, о том не думают".

После всех испытаний герои романа ещё полнее проникаются сознаванием и ощущением воли Промысла.

"Всё во мне осветилось, и я поняла, как должна жить. Всё в моей жизни было для исполнения мне назначенного".

У Дариньки теперь всему есть одно толкование, всему, вплоть до незначительных проявлений бытия: "Потому что …так назначено…Назначено, известно, от сотворенья".

Даринька познаёт глубину всего творения: "Эта глубина включала и земное, — вещи, движенья, звуки: во всём ей виделась глубина, всё было для неё знамением, всё было связано неразличимым для глаза строем, истекало из одного Истока, во всём чувствовался глубокий Смысл".

А ведь это у Шмелёва не вдруг возникло. Писатель постепенно переходил от начального, почти пантеистического восприятия мира, к духовному постижению в мире Творца Вседержителя. Дьякон в рассказе "Свет Разума" в наивном восторге перед миром выразил это авторское постижение:

"Да ведь чую: воистину, Храм Божий! Хвалите Его, небеса и воды! Хвалите, великие рыбы и вси бездны, огонь и град, снег и туман… горы и все холмы… и все кедры и всякий скот, и свиньи, и черви ползучие!.."