Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов - Михаил Успенский

Определённая логика в его идее была — если не заглядывать в текст. «Когда меч сверкающий в руке твоей ты караешь или даруешь жизнь не по желанию железа но по… …уходит и в жизни откроешь смерть и в смерти найдешь жизнь. Но когда попал в это…» Впрочем, поганца ничто не смутило. Это, торжественно объявил он, собрав нас всех в комнате после сотни загадочных взглядов и намёков, и есть координаты. Отец находится в Эдеме, и кто-то с огненным мечом его оттуда не выпускает. Я поинтересовался, каким же хитрым способом укладывается в его гипотезу первая фраза: «С радостью великой получил известие о рождении сына твоего что он здоров и цел..» Ведь полезной информации в ней ровно ноль. Разве что — «здоров и цел», если это относится к отцу. К моему удивлению, поганец смутился и сказал, что над этим он ещё работает.

Соврал. Он уже тогда всё продумал и затем под большим секретом поведал свою гениальную теорию по очереди всем, кроме меня. Видимо, понял, что на этот раз я его просто убью.

Лёвочка считал, что отец требует меня для ритуального жертвоприношения.

Ну и кто он после этого?

Да, вот что существенно: когда Тигран возил письмо на экспертизу, там его (письмо) из-под стекла на секунду извлекли, полосочку с края отрезали и снова письмо под стекло засунули, сказали: молодцы, всё правильно делаете, но так оно у вас ещё две недели будет сохнуть, а вдруг стекло разобьётся, а вдруг плесень, давайте лучше мы его вам в вакууме высушим — и быстро будет, и безопасно. Тигран тогда сказал: посоветуюсь. Посоветовался. Лёвушка исцарапал подбородок, но решил наконец — а давай. Хуже не будет.

Сушить письмо повезли мы с Хасановной. Уже заранее обо всём договорились, так что и ждать не пришлось. Заняло это всё с полчаса: пергамент наш заморозили жидким азотом под стеклянным колпаком, потом из-под колпака газ откачали, потом впустили снова, сухой и тёплый. Наконец-то я сам взял в руки это письмо…

Ребята, которые это нам устроили, сказали, что держать его лучше всего в какой-нибудь картонной папке или завёрнутым в кальку, но ни в коем случае не в пластик. Пергамент должен дышать.

Мне показалось, что шрифт после просушки стал более чётким, и даже там, где чернила (или тушь — чем тогда писали?) стёрлись, заметен след пера.

А на обороте записки изображена была — вернее, вытиснена — менора, семисвечник. И я вдруг подумал, а не ради ли этого рисунка отец и отправил записку? Может, мы её всё это время не с той стороны читали?

Но самое забавное произошло уже дома. Записку взяла Ирочка и посмотрела на просвет. Она сказала, что сегодня видела её, эту записку, во сне — в виде огромного ковра, — и на ней стояли и горели свечи, много маленьких чёрных свечек. Так вот, на просвет стало видно, что под некоторыми буквами проколоты маленькие дырочки…

Вот так это выглядело:

Человеку свойственно осложнять себе жизнь. Я положил записку между толстыми рыхлыми картонками, где ей теперь предстояло жить, и спрятал в кожаную папочку… впрочем, это мог быть и бумажник… не знаю. (Что-то как раз нужного размера, очень солидное и стоившее четыреста долларов. Хасановна расплатилась платиновой «Визой» с презрительным шиком…) И стал ждать эксперта. Это вместо того, чтобы самому… Дело в том, что, когда мы с Хасановной возвращались, её перехватил взъерошенный сверх обычного поганец; по телевизору только что сообщили, что давно объявленный и широко разрекламированный (ни разу не слышали) «народный аукцион» в пользу борьбы с пожарами Москвы (или восстановления после пожаров, не помню) перенесён на сегодня, на четыре часа ( с какой даты и какого времени, Лёвушка не знал). Так вот, когда показывали выставленные для продажи предметы (которые принёс тот же самый народ, который должен будет их покупать; похоже, что изобретён и проходит испытания вечный двигатель третьего рода) — когда показывали предметы, Лёвушка узрел среди них яшмовую чашу в форме выеденного яйца…

13

Любая, даже самая сложная проблема обязательно имеет простое, лёгкое для понимания, неправильное решение.

— И всё-таки это именно карта, — сказал Шаддам. — Ирэм с высоты птичьего полёта. Если мне не изменяет моё чувство пространства, мы находимся вот здесь…

— М-да… — покачал головой Николай Степанович. — Большой город.

— Да, это был большой город, — протянул Шаддам с чуть уловимой тоской в голосе. — Даже сейчас он произвёл бы впечатление…

Карта была выполнена странно и непривычно: в ракурсе три четверти и с гипертрофированной деталировкой, из-за чего при взгляде издалека всё сливалось в муаровый фон, а при взгляде вблизи внимание концентрировалось именно на деталях, неуловимо знакомых, а потому привлекательно-загадочных. Время выцветило рисунок, линии истончились и обессмыслились, но всё-таки при сильном напряжении глаз и восприятия можно было — на время, на несколько секунд, — поймать и задержать общий план, смысловой каркас изображённого, что-то успеть понять…

Ирэм имел вид оперённой стрелы, перечёркнутой в нескольких местах более или менее короткими (в сравнении с длиной древка) перекладинами, и с наконечником, более всего напоминающим вычурное навершие какого-то варварского знамени. Не менее замысловатым было и оперение: несколько концентрических полуокружностей, соединённых истончённым хвостовиком. Вот где-то здесь, где заканчивался хвостовик, вот в этом крохотном колечке, что ли, они и «высадились»?..

Шаддам утверждал, что да.

— И сколько же километров?..

— Я думаю, не меньше восьмидесяти, — сказал Шаддам. — Если пойду один я, то всего за день…

— Нет, Шаддам. Нет. Не будем разделяться. Торопиться нам, сами понимаете, особо некуда…

— Костя тоже очень прилично ориентируется здесь.

— Дело не только в моём топографическом идиотизме… — Николай Степанович потеребил ухо. — Вам не кажется, что мы — здесь — все, каждый — лишились какой-то существенной части личности? И только все вместе мы сколько-нибудь полны? Я не знаю, это свойство места или что-то ещё…

Шаддам надолго задумался.

— Да, — кивнул он и встал. — Я действительно что-то подобное чувствовал, но не мог сформулировать. Я — только часть самого себя… И это не самая лучшая часть. Интересно, где всё остальное?

— Вот и я хотел бы знать… Пойдёмте в сад.

Садом почему-то стали звать центральное помещение, где «робинзоны» собирались, когда не спали и не уходили в экспедиции. Наверное, раньше, при живом городе, здесь действительно был сад; сейчас же — просто скопище нескольких десятков каменных кадок и горшков, набитых спёкшейся в бетон землёй; растения рассыпались в прах. Между кадками и горшками стояли массивные скамейки, похожие скорее на причудливо обкатанный прибоем плавник — они казались природным творением, но сидеть на них было исключительно удобно.

Там уже сидели почти все — кроме Армена, у которого заканчивался сон. Эту напасть — неодолимый сон в определённое «время» — пока ещё никто не смог осилить, кроме Нойды — её, похоже, многое из здешнего просто не коснулось.

— Пользуясь тем, что я здесь самый старший по положению, — начал Николай Степанович, — я принял волевое решение. Мы попытаемся дойти до ворот города, а затем — пересечь пустыню. Согласно преданию, считается, что это невозможно сделать. Попробуем. И ещё: есть опасения, что город будет пытаться разлучить нас, пустить по разным дорогам. Так вот: на провокации не поддаваться, идти сплошной группой. На всякий случай — в связке. Как на известной картине Брейгеля…

Появился заспанный Армен. Лицо его было отёкшее, кожа — сероватая.

— Я пропустил что-то важное? — спросил он.

— Нет, — сказал Костя. — Просто выходим в поход.

— Ага. Сейчас?

Все посмотрели на Николая Степановича.

— Нет, — сказал он. — Надо чуть-чуть подготовиться. Завтра. Идиятулла, у меня к вам пара вопросов…

Сперва шаир, впервые пришедший в столицу халифа, слагает стихи «фи махд» — в похвалу Багдаду.

Потом шаир, непременно избитый и ограбленный, слагает стихи «фи замм» — в порицание Багдаду.

Наконец, шаир, освоившись, просто начинает жить в Багдаде, а стихи слагает либо по случаю, либо по вдохновению.

Аллах велик — и Багдад велик! И всё в нём есть! Пока осмотришь все его чудеса, ан жизнь и кончится!

Но сначала нужно войти в Багдад, а это не такой город, чтобы пускать туда всякого.