Феномен Солженицына - Бенедикт Сарнов

(Прот. Александр Шмеман. Дневники 1973–1983. М. 2007. Стр. 5)

Фигура Солженицына в этих Дневниках занимает огромное место. Многочисленные записи отца Александра об Александре Исаевиче и раньше, когда я читал эту книгу впервые, сильно впечатлили меня. (Некоторые из них я уже приводил на этих страницах). Но на этот раз, когда я читал эту книгу не подряд, а останавливаясь именно на этих, особенно интересовавших меня записях, я вдруг увидел, что если выписать их все подряд, получится тот самый портрет моего героя, тот самый краткий, но выразительный очерк его пути, каким я хотел бы завершить эту свою книгу.

Сам я написать ничего подобного, разумеется, никогда бы не смог. Да и не знаю, кто ещё смог бы.

Начать тут надо с того, что они были единомышленниками. Не абсолютными, конечно: люди мыслящие абсолютными единомышленниками быть не могут, всегда найдутся поводы для разногласий, порою весьма существенных. Сказав, что они были единомышленниками, я имел в виду, что у их взглядов, при всей их разности, была общая, единая мировоззренческая основа .

Солженицын очень много значил для отца Александра. Так же, как отец Александр для Александра Исаевича:

Среда, 20 февраля 1974

Вчера бесконечно для меня радостный, пасхальный день. Около четырех дня телефон из Парижа от Никиты, только что проведшего два дня с Солженицыным в Цюрихе. Слова Солженицына обо мне: «Он родной мне человек». (Прот. Александр Шмеман. Дневники 1973–1983. М. 2007. Стр. 74)

Суббота, 23 февраля 1974

Вчера письмо от Никиты, на бумаге Hotel International Zürich. Переписываю его:

«...Всего несколько слов, чтобы поделиться с Вами первым (после жены, по телефону) той фантастикой, которую сейчас переживаю в трехдневном общении с А [лександром]. И [саевичем]... Много говорил о Вас, он уже слышал Вашу радиопередачу о Гулаге и выделил пункт, где Вы говорите о «художественном исследовании». Вообще сказал: «Удивительно, выросли врозь, а вот как мы с о. А. и Вами единомышленники». А прощаясь: «О. Александр – он мне родной...»

При всей своей скрытности (эту черту солженицынского характера автор «Дневников» отмечает особо) с отцом Александром Александр Исаевич был на редкость откровенен. И именно эта столь редкая для него откровенность, помноженная на такую же абсолютную откровенность отца Александра, эти дневниковые записи представляют для нас особую ценность.

Едва ли не в каждой из них А. И. открывается отцу Александру (а заодно и нам) какой-то новой гранью своего характера и своих воззрений, приводящих автора «Дневников» поначалу в восторг, а потом – всё чаще и чаще – в ужас.

Вот одна из первых таких записей:

Вчера отослал Никите статью об «Архипелаге», родившуюся, неожиданно для меня, быстро – в ответ на эту «сказочную книгу»... Всё ещё под её впечатлением, вернее – в удивлении, радостном и благодарном, перед самим «феноменом» Солженицына. Мне кажется, что такой внутренней широты – ума, сердца, подхода к жизни – у нас не было с Пушкина (даже у Достоевского и Толстого её нет, в чем-то, где-то – проглядывает костяк идеологии).

(Там же. Стр. 60)

В первой главе этой книги («Огонь с неба») я говорил подробно о том, какой взрыв восторга вызвало в нашем отечестве явление Солженицына.

Но это были восторги совсем другого рода.

Я спросила, читала ли она «Один день з/к» и что о нем думает?

– Думаю? Эту повесть о-бя-зан прочитать и выучить наизусть – каждый гражданин Советского Союза.

Она выговорила свою резолюцию медленно, внятно, чуть ли не по складам, словно объявляла приговор.

(Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Том второй. М. 1997. Стр. 512)

Ещё восторженнее была реакция Анны Андреевны на встречу с самим автором «Одного дня...»:

Вчера целый вечер я провела у Анны Андреевны. Она возбужденная, в ударе. Вышла мне навстречу в переднюю и сразу увела в комнату Марии Сергеевны, где она теперь живет, и сразу заговорила о Солженицыне, с которым познакомилась накануне...

– Све-то-но-сец! – сказала она торжественно и по складам. – Свежий, подтянутый, молодой, счастливый. Мы и забыли, что такие люди бывают. Глаза, как драгоценные каменья.

(Там же. Стр. 532)

Но при всех этих своих восторгах ставить имя Солженицына рядом с именами Толстого и Достоевского, а тем более Пушкина, она не стала. А о стихах его и вовсе высказалась довольно кисло, во всяком случае – уклончиво:

– Я еще не разобралась в них, он очень странно читает.

– Но всё-таки? – настаивала я.

– Уязвимые во многих отношениях, – уклонилась Анна Андреевна.

(Там же. Стр. 533)

Но разница между этими двумя восторженными откликами (Шмемана и Ахматовой) не в разной степени (градусе) восторга, а в том, что для отца Александра «феномен Солженицына» значил совсем не то, что для Анны Андреевны.

Это видно уже из первой его записи. Но ещё явственнее выразилось во второй, сделанной две недели спустя:

Понедельник, 4 марта 1974

...новая солженицынская «бомба»: его сентябрьское письмо правительству с программой – отказа от коммунизма, «расчленения» Советского Союза, отказа от индустриализации и т. д. Текст сам в N. Y. Times не напечатан, комментарии в правильных категориях (национализм, мессианизм, славянофил и т. д.). Нужно подождать русского текста. Но чувствую, что снова – не уложить этого удивительного человека в эти устаревшие категории, что здесь опять что-то новое, требующее для того, чтобы быть понятым и услышанным, отказа от этого привычного «редукционизма». И это в то время как раз, когда газеты полны статьями о кризисе демократии, о развале Европы, о неслыханном malaise (недомогании) западного сознания. Мне чудится (хотя, повторяю, нужно подождать текста), что и тут Солженицын окажется пророком, а не ретроградом... Не зовет ли Солженицын к концу «гигантизма», к отречению от него, то есть к чему-то совершенно новому, к подлинному перевороту в сознании? (Прот. Александр Шмеман. Дневники 1973–1983. М. 2007. Стр. 81)

И еще очевиднее, ещё нагляднее – в третьей:

Светлый Вторник, 16 апреля...

Вчера в New York Times ответ Сахарова Солженицыну. Растущее кругом раздражение на Солженицына. И, как всегда, не знаю, что ответить «рационально». Умом я понимаю это раздражение, понимаю все возражения Сахарова – умеренные, обоснованные, разумные. Но сердцем и интуицией – на стороне Солженицына. Он пробивает стену, он бьет по голове, он взрывает сознание. Вечный конфликт «пророчества» и «левитства». Но пророк всегда беззащитен, потому что против него весь арсенал готовых, проверенных идей. Трагедия пророчества в том, что оно не укладывается в готовые рамки и их сокрушает. Только этого и не прощают пророку. Борясь с ним, его идеи излагают в тех категориях, которые они – эти идеи – и ставят под вопрос. И он выходит каким-то дураком. Вот почему нужно «истолкование пророчества» – в этом, может быть, и состоит назначение культуры. (Там же. Стр. 89–90)