Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

До Поцелуева моста я сопровождал быстро шагавшего и как-то по-юношески восхищавшегося белой ночью и Новой Голландией Конвея, а там он уже один продолжил путь к Европейской гостинице. Он был в старомодном фраке, мы все в смокингах.

Вместо электричества подъезд освещался свечами, вставленными в хрустальную жирандоль. Грустно без Коки! Его вертлявая собачка Карла, или Тюлькина, — и та совсем приуныла. Каждое утро в 10 часов являлся красивый и милый мальчик с повязанной головой (для прически), веселый, бодрый. Всегда готовый на одолжения, восторженно нас давивший в своих объятиях и до увечья целовавший. Как-то Акица будет переносить разлуку?

Первый день без Коки. Наши весь день сплошь были заняты перетаскиванием вещей из его квартиры. У нас получилась ужасная теснота, и каждая вещь говорит о нем: «Хороший мальчик!» В его уютной квартире уже идет сплошная и ожесточенная ругань между его соседом Федоровым и бывшим дантистом Коли Албертовича — Александром Ивановичем, вселившимся в комнату Коки. Оба претендуют на угловую, круглую гостиную с балконом на Никольский сад. Наши наслаждаются. Кстати, Мотя — инвалид; третьего дня она себе обожгла руки, туша вспыхнувший благодаря ее неосторожности примус. Поэтому «нижняя» Тоня торчит у нас.

Утром пробую комплектовать декорации «Тартюфа» (уже в воскресенье я обещал ее передать для делания макета новому нашему театральному технику Лерману, бритому, гологоловому, остороносому, в круглом пенсне, господину, сманенному от Таирова), но ничего не выходит из-за разбитости.

В 11 часов — на заседание бытового отдела музея в Доме Бобринских. Сычев делает доклад о своей поездке в Москву. Московские «налетчики» успели уже там намутить, представив самую резкую критику на петербургский бытовой отдел и требуя его ликвидации, но Наталья Ивановна Троцкая их требования нашла лишенными «государственного подхода» и не поддержала хранителей московских музеев, норовивших обездолить петербургские коллекции, дабы ими пополнить московские. К сожалению, обер-главный всего нашего ученого ведомства Петров оказывается тупым чрезвычайно, и дальнейшее трудно предвидеть. Разбирали и проект новых выставок, выработанный М.Д.Приселковым. Выдуманные им «чаепитие», «купеческий портрет» отметены, и теперь резкий поворот к выявлению фабричной культуры. Дельные замечания дал (похожий на Горького и на С.И.Шидловского) А.И.Заозерский, а заседавший с ним в первый раз Коля Лансере представил ка-кую-то ерунду, сочиненную его сотрудником Пазухиным. В 12,5 часа я поспешил на заседание Совета Эрмитажа, но таковое оказалось отложенным, что позволило подробнее заняться подготовкой к нему. На сей раз мои недальновидные коллеги вдруг прицепились к очень неказистой картине Прокачини из Гатчины и к еще менее казистому Солимене (св. Винцецо Феррари) и ни за что не хотят их уступить москвичам, хотя обоих даже им обещали. Крайним, колониальным патриотизмом и хранительской скупостью отличается Щербачева, которая начинает меня даже злить. Распустил?

Домой вернулся разбитый. К обеду Стип. На «Саломею» в Мариинском театре из-за настроения не пошли. Черкесовы провели вечер у Михайловых (жена Михайлова Анна Андреевна — урожденная Сомова — сестра моего друга К.А.Сомова). Вся семья собирается переселяться за границу. У Жени (сын Анны Андреевны) кончились всякие заработки. Костя Сомов сообщил, что выставка в Америке отложена до осени и что сам он едет в Париж.

Оставшись вдвоем, вели длинный политико-философский разговор с Акицей на тему: «Всякая власть от Бога», одинаковая для всех доктрин в своей сути (общее благо) и в своем органическом развитии (пока система проводится в жизнь, она уже вся внутренне изменяется благодаря всяким компромиссам, уступкам или чрезвычайным насилиям), христианский индивидуализм и анархизм.

Тетя Лёля (кошка, так прозванная Татаном) мучается приближением родов и ищет себе подобие гнезда.

Несчастный Браз! Вчера прошел слух, что его уже видели на улице, но это оказалось фантазией, а сегодня получена телеграмма от Лолы: Эдик умер от гнойного плеврита — их старший сын — Эдя. Мать подоспела как раз к последнему вздоху. Только что приходил Ф.Г.Бернштам посовещаться, извещать ли Осипа Эммануиловича и как бы ей дать знать об его аресте. Просто телеграмму не дадут сделать, а идти к Кесслеру при таких обстоятельствах я не решаюсь. Говорят, арестовано еще несколько лиц, бывавших в консульствах. Ох, безысходный, жестокий, глупый кошмар!

Вчера я сподобился увидеть «Лес» Островского, «33 эпизода», как это возвещается в световой надписи, проецируемой над сценой (пригодилась отделка консерваторного театра). (В первый раз использовал аппарат организационных спектаклей (чтоб не спорить в контромарочной ячейке, или тем паче обращаться к Мейерхольду), два кресла в восьмом ряду мне обошлись в 3 рубля 50 копеек. Доставал их для Эрмитажа один наш молодой служащий.) Пошла и Акица, но в первом же антракте, отсмотрев эпизодов семь, она выбежала до глубины души огорченная, воскликнув на Мейерхольда: «Какой подлец!» и про постановку: «Какая мерзость!» И ее чистое сердце ей подсказало истинную формулу — это «главным образом» подло. В «Рогоносце» есть хоть кое-какое остроумие в изобретении трюков. Да и самой пьесе — этой эстетически декадентской дребедени — «поделом», что ее так коверкают, наконец. Три связных акта еще возможно отсмотреть. Но здесь все выдумано, начиная с превращения Милонова в попа, снабженного золотыми волосами, бровями и бородой, кончая совершенно произвольным ухищрениями, удлиняющими каждую сцену до бесконечности[32], — все это вызвало одну тошноту, и лишь неисправимое «развратное» любопытство дало мне силы досидеть до конца и скучать вполне на том, до чего человек мог дойти. Негодяй, испаскудил, унизил вконец и с каким-то циничным упоением понесет теперь остатки своего художественного и человеческого достоинства, пожалуй, как раз в последние сцены, от которых добрая треть публики уходит, так как не выдерживает. (Вообще зал был наполнен на две трети. Публика скорее чистая. Очень многие попадают по контрамаркам, платя всего 50 копеек за любые места, но для этого нужно стоять часами у кассы.) Смех далеко не общий и уже, во всяком случае, не раскатистый. Смеются, главным образом, «молодые» люди (последняя интеллектуальная формация), слепо уверовавшие, что это очень «здорово».

Впрочем, я слышал квазиодобрительные отзывы и от нашего Е.Г.Лисенкова (это уже категория передовитости Зубовского института, манера профессора Гвоздева и хитро улыбавшегося Замятина). Наиболее напитаны хамством, смердяковщиной особенно те, которые озаглавлены: «Будущий земской начальник» (француз-портной, прескверно имитирующий французский говор, одевает Алексиса), «Алексис готовится к балу» (объяснение с Несчастливцевым проходит под бездарно раскомикованное разучивание польки, причем непрерывно во всю силу бренчит рояль), «Жених под столом» (последнее объяснение Петруши и Аксиньи происходит при накрытом обеденном столе, под которым Петр и прячется при всякой тревоге) и, наконец, финальная «Пеньки дыбом, еще раз». Несчастливцев, расшвыряв все стулья по сцене, взбирается на стол и говорит, вернее, орет оттуда свой укоряющий монолог: «О, люди, люди!» И вот от этого монолога ни единого слова не слышно, так как в это же время военный оркестр играет туш, а Гурмыжская с гостями мечутся, в панике схватываются друг за друга, вокруг стола.