Вот так мы теперь живем - Энтони Троллоп

ее леди Помона. – Джорджиана, их нужно отослать. Если ты этого не сделаешь, я вынуждена буду сказать твоему отцу.

В тот же день Джорджиана принесла матери подарки мистера Брегерта с уверениями, что не собиралась их себе оставлять – просто думала отдать папеньке, когда тот вернется в Кавершем. Леди Помона, на которую легла обязанность вернуть часы и цепочку, отдала их ужасному Джорджу Уитстейблу, который как раз собрался в Лондон заказывать себе костюм. Однако Джорджиана, хоть и побежденная, с сестрой не помирилась. Она не будет подружкой невесты. Джордж Уитстейбл не услышит от нее и слова. А в день свадьбы она запрется у себя в комнате.

Джорджиана считала, что с ней поступили очень жестоко. Как ей теперь достичь своей цели? И что отец с матерью думают о ее будущем? Ей всегда внушали, что она должна сама найти себе мужа; как теперь сидеть сложа руки в отцовском доме и ждать, что подходящий жених отыщет ее сам? Она прилагала все силы, чтобы выйти замуж, – до сих пор тщетно, – пока каждое мгновение ее жизни не наполнилось уверенностью, что время уходит и надо прилагать все больше усилий. Умелый пловец может уверенно одолеть большое расстояние, но когда берег все дальше, тело слабеет, а дна под ногами все нет – когда он видит опасность там, где прежде ее не подозревал, – он начинает бестолково молотить руками по воде и судорожно глотает воздух, сбивая дыхание, которое могло бы его спасти. Так было и с бедной Джорджи Лонгстафф. Что-то надо сделать немедленно, иначе всему конец. Двенадцать лет минуло с тех пор, как она впервые погрузилась в поток – двенадцать лет ее юности, – а берег был все так же далеко и даже дальше, если верить своим глазам. Ей оставалось либо судорожно грести руками, либо смириться и пойти ко дну. Но здесь, в Кавершеме, как ей было грести? Волны уже смыкались над ее головой – она слышала их шум. Вода захлестывала в рот, не давая дышать. Ах, неужели нет способа последним отчаянным усилием выбраться на берег – пусть даже это усилие бросит ее на скалу?

Что пережить крах матримониальных надежд для нее все равно что утонуть, Джорджиана не сомневалась и на мгновение. Она никогда не могла спокойно думать о том, чтобы остаться старой девой. В ее голову не вмещалась мысль, что выйти замуж хорошо, но и тихая одинокая жизнь, коли уж так случится, будет по-своему неплоха. Не могла она и понять, как другие допускают для нее подобную участь. Она столько лет вела свою борьбу с благословения отца и матери, что имела полное право считать их сторонниками той же теории. Леди Помона открыто проповедовала свое учение, а мистер Лонгстафф молчаливо соглашался с тем, что лондонский дом надо содержать для охоты на женихов. И теперь, когда они покинули ее в беде – сперва сказали жить в Кавершеме все лето, затем отправили к Мельмоттам, а после запретили выйти за мистера Брегерта, – они казались ей родителями-извергами, которые дали ей камень, когда она просила хлеба, змею, когда она просила рыбы. У нее не осталось близких. Ни одну живую душу не заботило, выйдет ли она замуж. Джорджиана завела привычку в одиночестве гулять по парку и мрачно думала о многом, что прежде было совершенно не в ее характере.

– Маменька, – сказала она как-то утром, когда все домашние заботы были направлены на будущие удобства миссис Джордж Уитстейбл (главным образом в том, что касается постельного белья), – мне хотелось бы знать, есть ли у папеньки насчет меня хоть какие-нибудь намерения?

– В каком смысле, дорогая?

– В любом. Решил ли он оставить меня здесь на веки вечные?

– Не думаю, что он собирается в будущем держать городской дом.

– И что мне делать?

– Полагаю, мы все будем жить в Кавершеме.

– И меня похоронят, как монахиню в монастыре – только монахини идут в монастырь по своей воле, а я нет! Маменька, я такого не вынесу. Правда не вынесу.

– По-моему, дорогая, ты говоришь вздор. Здесь ты бываешь в обществе не меньше, чем это принято в сельской местности, а насчет того, будто ты чего-то не вынесешь, я тебя просто не понимаю. Разумеется, пока ты член папенькиной семьи, ты должна жить там же, где он.

– Ах, маменька, как ты можешь так говорить! Это ужасно! Ужасно! Как будто ты не понимаешь! Иногда я почти сомневаюсь, что папенька понимает, и думаю, если бы он понимал, то не был бы так жесток. Но ты все понимаешь не хуже моего. Что со мной будет? Разве можно жить здесь без всякой надежды и не сойти с ума? Вообрази себя в мои лета без какой-либо возможности получить собственный дом! Почему вы все не позволили мне выйти за мистера Брегерта?

От силы чувств она сделалась почти красноречивой.

– Ты же знаешь, дорогая, твой папенька не желал об этом слышать.

– Если бы ты мне помогла, я бы обошлась без папеньки. Какое у него право так меня тиранить? Почему мне нельзя выйти за того, кого я выбрала? Мне достаточно лет, чтобы думать своей головой. Теперь считают, что запирать девушек в монастырях было ужасно. А это гораздо хуже. Папенька ничего для меня не делает! Почему он не дал мне самой о себе позаботиться?

– Ты же не жалеешь о мистере Брегерте!

– Почему я не могу о нем жалеть? Жалею! Если бы он приехал, я бы завтра за него вышла. Как бы это ни было ужасно, в Кавершеме еще ужаснее.

– Не может быть, чтобы ты его любила, Джорджиана.

– Любила его! Кто нынче думает о любви? Я не видела, чтобы кто-нибудь кого-нибудь любил. Ты же не станешь говорить, будто Софи выходит за того недоумка, потому что его любит? Или, может быть, Джулия Триплекс любила своего богача? Когда ты хотела, чтобы Долли женился на мисс Мельмотт, ты не думала, что он ее полюбит. Я от таких глупых мыслей избавилась еще до двадцати лет.

– Я считаю, молодая женщина должна любить мужа.

– Мне тошно тебя слушать, маменька. Двенадцать лет я пытаюсь чего-нибудь добиться – и у меня никогда не было от тебя секретов! – и вдруг ты заводишь разговоры о любви! Маменька, если ты мне поможешь, думаю, я еще могу уговорить мистера Брегерта.

Леди Помона содрогнулась.

– Тебе за него не выходить.

– Это так ужасно!

– Кому будет ужасно? Не тебе, не папеньке, не Долли. Я, по крайней мере, получу собственный дом и уверенность