Высоко в небеса: 100 рассказов - Рэй Брэдбери

— Тебя забыли? — спросил голос.

— Как будто меня и не было на свете, — отвечал прикованный к постели.

— И ни разу не вспоминали?

— Только… только раз… во Франции.

— Неужели ты не написал ни строчки?

— Ничего стоящего.

— Чувствуешь, какую тяжесть я положил на твою постель? Не смотри, просто потрогай.

— Могильные плиты.

— Нет, это не могильные плиты, хотя на них начертаны имена. Тут не мрамор, а бумага. Здесь есть даты, но это день грядущий и следующий за ним, и день, который придет десять тысяч дней спустя. На каждом переплете — твое имя.

— Не может быть.

— Это правда. Позволь, я прочту тебе названия. Слушай: «Маска…

— …красной смерти».

— «Падение…

— …дома Эшеров»!

— «Колодец…

— …и маятник»!

— «Сердце…

— «Сердце-обличитель»! Мое сердце! Сердце!

— Повторяй за мной: ради всего святого, Монтрезор![146]

— Все это странно.

— Повторяй: Монтрезор, ради всего святого!

— Ради всего святого, Монтрезор.

— Видишь это заглавие?

— Вижу!

— Прочти дату.

— Тысяча девятьсот девяносто четвертый. «Амонтильядо». И мое имя!

— Точно! А теперь тряхни головой. Пусть на шутовском колпаке зазвенят бубенчики. Я принес раствор, чтобы укрепить последний камень. Надо торопиться. Сейчас вокруг тебя сомкнутся стены из твоих собственных книг. Когда к тебе придет смерть, как ты ее встретишь? Восклицанием и словами?..

— Requiescat in расе?

— Повтори.

— Requiescat in pace!

Тут налетел Ветер Времени, и комната опустела. На смех больного в палату прибежали сестры милосердия: они попытались завладеть книгами, под весом которых надежно покоилась радость.

— Что он такое говорит? — воскликнул кто-то.

Спустя час, день, год, минуту по шпилю одного из парижских соборов пробежали огни святого Эльма,[147] темный переулок озарился голубоватым отблеском, на углу возникло легкое движение, и невидимая карусель ветра закружила опавшую листву; где-то на лестнице послышались шаги — человек поднимался к дверям каморки, окна которой выходили на оживленные кафе, откуда звучала приглушенная музыка; на кровати у окна лежал высокий бледный мужчина, который не подавал признаков жизни, пока не услышал поблизости чужое дыхание.

Тень гостя оказалась совсем близко: стоило ему наклониться, как свет, падающий из окна, позволил различить его лицо и губы, которые приоткрылись, чтобы набрать воздуха. С этих губ слетело одно-единственное слово:

— Оскар?[148]

1994

Last Rites

© Перевод Е.Петровой

Пристальная покерная фишка работы А.Матисса

Сейчас, в момент нашего с ним знакомства, Джордж Гарви — ничто, нуль без палочки. Позднее он будет щеголять моноклем работы самого Матисса — белой покерной фишкой с изображением голубого глаза. Вполне возможно, что еще позднее из золоченой клетки, вделанной в искусственную ногу Джорджа Гарви, польются трели и рулады, а левая его рука обретет новую — красная медь с нефритом! — кисть.

Но сперва взгляните на ужасающе заурядного человека.

— Финансовую секцию, дорогая?

Его квартира, вечер, шорох газет.

— Метеорологи пишут: «Ожидается дождь».

Дыхание, черные волоски в ноздрях колышутся — внутрь-наружу, внутрь-наружу, тихо, спокойно, размеренно, час, другой…

— Пора и ложиться.

По внешности — прямой потомок восковых витринных манекенов образца 1907 года. Умеет, на зависть всем магам и фокусникам, сесть в зеленое велюровое кресло и — исчезнуть. Отвернитесь — и вы уже забыли его лицо. Тарелка манной каши.

И вот, случайнейшая из случайностей сделала его ядром, средоточием авангардного литературного течения, дичайшего на памяти человечества.

Уже двадцать лет супруги Гарви жили в гулкой пустоте одиночества. Прелестная женщина, однако опасность неизбежной встречи с ним вчистую отпугивала всех возможных посетителей.

Гарви обладал способностью мгновенно мумифицировать людей — о чем не догадывались ни его жена, ни он сам. Супруги утверждали, что после суматошного рабочего дня им очень приятно провести вечер спокойно, в обществе друга. Оба выполняли тусклую, бесцветную работу. Случалось, что даже они сами не могли припомнить название тусклой, бесцветной фирмы, поручавшей им эту работу — белая краска на белом.

Записывайтесь в авангард! Записывайтесь в «Странный септет»!

Великолепная семерка расцвела махровым цветом в парижских полуподвалах, под звуки довольно вялой разновидности джаза; шесть с лишним месяцев она чудом сохраняла свои в высшей степени неустойчивые взаимоотношения, вернулась в Соединенные Штаты и тут, ежесекундно готовая с треском развалиться, наткнулась на мистера Джорджа Гарви.

— Мой Бог! — воскликнул Александр Пейп, экс-самодержец шайки. — Я познакомился с потрясающим занудой. Вы просто обязаны на него посмотреть! Прошлым вечером Билл Тимминс оставил на двери записку, что, мол, вернусь через час. Я слоняюсь по холлу, и тут этот самый Гарви предлагает мне подождать в его квартире. Вот там мы и сидели — Гарви, его жена и я. Невероятно! Он — сама чудовищная Тоска, порожденная нашим материалистическим обществом. У него в арсенале миллионы способов парализовать человека! Великолепный антикварный экземпляр с непревзойденным талантом доводить до ступора, до глубокого сонного оцепенения, до полной остановки сердца. Клинический, лабораторный случай. Пошли к нему, нагрянем на него все вместе!

Они слетелись как стервятники! Жизнь текла к дверям Гарви, жизнь сидела в его гостиной. «Странный септет» разместился на засаленном диванчике, «Странный септет» пожирал добычу глазами.

Гарви нервничал, не находил себе места.

— Если кто-нибудь хочет закурить… — бледнейшая, почти что и не заметная улыбка. — Так вы не стесняйтесь — курите.

Тишина.

Инструкция гласила: «Молчать, чтобы никто ни полслова. Пусть подергается. Это — лучший способ выявить его сокрушительную заурядность. Американская культура — абсолютный нуль».

Три минуты полной тишины и неподвижности. Мистер Гарви чуть подался вперед.

— Э-э… — произнес он, — каким бизнесом занимаетесь вы, мистер?..

— Крэбтри. Поэт.

Гарви обдумал услышанное.

— Ну и как, — сказал он, — ваш бизнес?

Ни звука.

Пред нами фирменное молчание Гарви. Пред нами крупнейший в мире производитель и поставщик молчаний, назовите любое, и он вручит вам заказ, упакованный в благопристойное откашливание, завязанный еле слышными перешептываниями. Смущенное и оскорбленное, невозмутимое и торжественное, равнодушное и беспокойное, и даже то молчание, которое золото, — все что угодно, только обратитесь к Гарви.

Но вернемся к конкретному молчанию данного, конкретного вечера — «Странный септет» буквально им упивался. Позднее, в своей квартире, за бутылкой «незамысловатого, но вполне приличного» красного вина (очередная фаза развития привела их в соприкосновение с реальной реальностью), эта тишина была разорвана в клочья, изгрызена и разжевана.

— Ты обратил внимание, как он мял уголок воротника? Да-а!

— И все-таки что ни говорите, мужик он почти крутой. Я упомянул Маггси Спэньера и Бикса Байдербека — видели его в тот момент? Хоть бы глазом моргнул. А вот я… я только мечтать могу о таком выражении лица, чтобы полное безразличие и нуль эмоций.

Готовясь ко сну, Джордж Гарви перебирал в уме события необыкновенного вечера. Приходилось признать, что в тот момент, когда ситуация стала совсем неуправляемой — когда началось обсуждение загадочных книг, незнакомой музыки, — он запаниковал, похолодел от ужаса.

Но это, похоже, не слишком озаботило необычных гостей. Более того, при прощании все они энергично трясли ему руку, рассыпались в благодарностях за великолепно проведенный вечер.

— Вот это я понимаю — прирожденный, профессиональный, высшего разряда зануда! — воскликнул в противоположном конце города Александр Пейп.

— Как знать, возможно, он потихоньку хихикает над нами, — возразил Смит, малый американский поэт двадцатого века.

Находясь в бодрствующем состоянии, Смит оспаривал все, без исключения, утверждения Пейпа.

— Надо сводить туда Минни и Тома, они влюбятся в нашего Гарви. Да-а, вечерок был — просто восторг, воспоминаний на месяц хватит.

— А вы заметили, — блаженно зажмурился Смит, малый поэт. — Краны в их ванной. — Он сделал драматическую паузу. — Горячая вода.

Все раздраженно вскинули на Смита глаза. Им и в голову не пришло попробовать.

Шайка разрасталась; опара на невероятных дрожжах, она выламывала двери, выпирала через окна.

— Ты не видел еще Гарви? Господи! Возвращайся в свой гроб! Вот точно говорю — Гарви репетирует. Ну разве можно быть настолько серым без системы Станиславского?