Пыльная зима (сборник) - Слаповский Алексей Иванович

– Ты, оказывается, не такой уж дурак. Для пожилого человека мыслишь довольно остро. – Неделин постарался сохранить равновесие духа.

– Оттачиваю ум, – парировал бывший Главный. – Читаю мудрейшие книги. Ты читал «Тысячу и одну ночь»? Нет, ты не читал «Тысячи и одной ночи»! Несчастный человек!

– Перестань юродствовать! Ты говоришь: увидеть свои торжественные похороны. А разве ты не знаешь, что бывает потом? Восхваления в адрес покойника умолкают через неделю. Через месяц о нем забывают. Через полгода опять вспоминают – для того уже, чтобы упрекнуть в ошибках. Через год все чаще обвиняют в них. А через два-три года публично развенчивают, смеются, оплевывают прах. Хочешь это увидеть?

– Это уже ко мне не будет относиться.

– Как же ты можешь? Как у тебя хватает совести – открещиваться от самого себя?

– Невелик барин, и открещусь. Много книг еще не прочитано.

– И не будет прочитано! – придушенно закричал Неделин. – Ты света белого не увидишь! Я пока еще жив и имею власть! Через неделю тебя выкинут в тундре на снег на съедение росомахам!

– Пугай, пугай! – посмеивался двойник.

– Думаешь, не сделаю этого?

– Я бы не сделал. Я людей любил. Серьезно говорю. По-божьи: и хороших любил, и плохих любил. Все мы люди – и ничто человеческое нам не…

– Ты негодяй! Я сейчас вызову…

– Молчи, а то подушкой придушу. Не успеешь. Спокойно выйду, скажу, что ты велел меня пропустить, а себя некоторое время не беспокоить. Я буду нести впереди руку и говорить: «Ее пожал Он!» И это будет лучше всякого пропуска. Понял?

– Постой. Давай без эмоций. Почему ты вообще решил, что я умираю?

– Вижу. Чувствую.

– Пусть так. Но неужели ты сам не устал от жизни? Ведь ты старик.

– Я?

– Ты плохо выглядишь. Это закономерно. Через полгода ты окончательно одряхлеешь и умрешь. Бесславно! А тут… Ты не представляешь, как это все… Ты умираешь, да, но как государственный человек! Ты чувствуешь значимость каждого сказанного тобой последнего слова. Это откликается в людях болью и торжеством! Ты чувствуешь себя не просто умирающим человеком, а закрывающейся страницей истории. Пусть она будет перевернута, но ее уже не вырвать, не вычеркнуть!

В глазах двойника замерцало любопытство – как в густом тумане далекий огонек.

– Читать какие-то там книги – это хобби у тебя такое? – это многим доступно, – продолжал Неделин. – Но есть что-то, доступное лишь единицам, ради чего люди иногда идут на все. Жить Главным и умереть Главным – разве не манит эта судьба? Разве не хочется до конца, до последнего момента ощущать свое величие, свою значимость? И это, в конце концов, долг – священный долг, если хочешь. Разве ты не убежденный коммунист? Разве не готов был отдать всего себя делу партии до последней капли крови? Разве ты не клялся? А теперь получается – уклоняешься?

Двойник, слушая Неделина, только хмыкал – и даже не счел нужным ответить на глупые слова.

– Значит, в тундру? На мороз? На смерть? – спросил Неделин. – Этого тебе хочется?

Двойник привстал, но не знал он, что под рукой Неделина, прикрытая одеялом, – кнопочка в стене. Дверь тут же распахнулась.

– Ничего, ничего, – сказал Неделин, – это я случайно.

Дверь закрылась.

– Нет у тебя выхода, – сказал Неделин. – Сейчас тебя схватят, и пропадешь без следа. Хватит, попил кровушки из народа. И это будет не просто тюрьма, где тебя вместо жулика Запальцева держат – а ты все не признаешься, да? – это белое безмолвие, ледяная гибель.

– Я не в тюрьме, а в психушке.

– Не вернешься ты в психушку. Сдохнешь еще раньше меня. И то, что ты умрешь, будет справедливо.

– Ладно, – сказал двойник. – В конце концов, в почете лучше сдохнуть, чем в психушке или в твоем белом безмолвии. Хотя это произвол. Значит, меняться будем? Ты сядь, я иначе не смогу. Не получится.

Неделин радостно зашевелился, двойник стал помогать, увидел, где находилась кнопка, отодвинул Неделина от стены, вскочил сверху, замкнул тело коленями и стал одной рукой душить, другою закрывая рот.

– Нет, ты раньше подохнешь, скотина! Ты сейчас подохнешь!

Лицо Неделина посинело, глаза выпучились, рот под рукой тяжело шевелился, и двойнику, увидевшему так близко это лицо – бывшее свое, – стало страшно, будто он душил самого себя.

И тут же он увидел над собой мокрое красное лицо душителя, физическое состояние мощной ярости сменилось свинцовым удушьем, он рванулся из оставшихся сил – именно оставшихся от молодого тела, – Неделин отпустил его, встал над ним, сказал, переводя дыхание:

– Ну вот и все.

Главный лежал обессиленно, не мог произнести ни слова. На шее проступили багровые пятна. Неделин накрыл его одеялом до подбородка, поцеловал в лоб.

– Прости.

Людям, стоявшим за дверью, он сказал:

– Не велел беспокоить. А меня… Кто здесь, так сказать?..

– Я! – догадался начальник охраны. Неделин отвел его в сторону.

– Вам поручено проводить меня. И чтобы никакой слежки! Я – его внебрачный сын.

ГЛАВА 24,5

Через несколько дней страна прощалась с Главным. Играла траурная музыка. На пять минут была приостановлена работа. Ревели гудки. Дети и внуки Главного были торжественно печальны. Елена Андреевна по-простому утирала глаза уголком платка, и ей почему-то все хотелось погладить мужа по щеке, погладить (вспоминая, как хороша была его кожа после бритья)… а во дворе саратовского прижелезнодорожного почтамта было солнечно, веселая снежная слякоть, женщины плакали, Алексей Слаповский, бывший учитель, работающий грузчиком,[2] морщась от воя гудков, бросал посылки в дверь почтового вагона, где их подхватывал напарник и передавал проводнику.

– Вы что же это! – политически крикнул начальник смены Самсоныч, отплевываясь от вкуса только что выпитого поминального вина. – А ну прекратить!

– А пошел ты! – в два голоса ответили грузчики: вагон вот-вот угонят к составу, им нужно спешить, ведь платят-то им по количеству сданных посылок, сдельно!

И может, никто не плакал в тот день так искренне и сложно, как худой, плохо одетый молодой человек в грязном углу вокзала города Полынска.

ГЛАВА 25

Неделин ехал зайцем домой, в Саратов. Ехал уже двое суток, потому что трижды его выгоняли, приходилось ждать следующих поездов, втираться, бегать по вагонам от проводников. И вот застрял в Полынске, где и застала его траурная трансляция.

Поплакав и умывшись в грязном сортире, Неделин пошел в буфет. Осмотрелся, нет ли где милиционера. Прошелся меж круглых высоких столов для кормления стоя. Люди ели черствые булки, вареную вонючую колбасу, всяческий минтай, яйца вкрутую, пили мочевидный чай. Неделин подошел к столу, за которым никого не было, но еще не убрали, в тарелочках из фольги лежали объедки. Он взял огрызок булки, откусил, стал сдирать шкуру с копченой рыбешки, которую оставил нетронутой кто-то шибко привередливый. Отпил из стакана холодной сладковатой жидкости.

Он заметил, что на него глазеют юноша и девушка. Девушка засмущалась, отвела глаза. Милая! – голод не тетка, при чем тут стыд, да гляди ты хоть сколько, а я – скушаю.

Но тут девушка, мгновенно забыв о Неделине, ткнула локтем парня:

– Смотри!

Обернулись, перестали жевать и прочие, кто был в зале. У входа стояла группа молодых людей, одетых вольно, артистично. Впереди, неожиданный в Полынске, был Владислав Субтеев, певец-эстрадник, один из самых знаменитых, а может, и самый знаменитый певец последнего года.

– Жрать нечего, пить нечего! – громко сказал кто-то из группы – так громко, как никогда не говорит русский человек на людях, если он не пьян, но эстрада, как и вообще всякое большое искусство, – вне традиций, вне национальности, впереди прогресса, даже если самого прогресса и нет. Об этом мимоходом подумал Неделин.

– Жрать им, видите ли, нечего, – буркнул парень.