Что увидела Кассандра - Гвен Э. Кирби

обнимаю бабушку, и она треплет меня по голове, говорит матери, что отдаст мне деньги, обещанные брату, и просит не возвращать. Я благодарю ее за урок, который теперь выучила как следует: раз мир скорее даст денег мертвому мальчику, чем живой девочке, я буду дочерью в сыне, сестрой в брате: мужчина станет ножнами, а женщина – мечом.

Я записываюсь в британскую армию.

– Быть мужчиной потрясающе! – говорю я в объятиях своего любовника. Мы оба прекрасно смотримся в форме.

– Да, но все это насилие… – говорит он, ложится сверху и прижимает меня к кровати для следующего захода.

Умирает он так же, как и все солдаты, – внезапно и молодым.

Я борозжу океан, меня нанимают на пиратское судно, я плаваю рука об руку с Энн Бонни и Калико Джеком на славном корабле «Месть», и никто не узнаёт во мне женщину. Я убиваю мужчин на дуэлях. По ночам я стою в вороньем гнезде[23] и смотрю на звезды, а когда заканчивается вахта, отправляюсь в кровать, к своей Энни. Она тоже пиратка в мужском костюме. Я обожаю ласкать женщину в ней.

Приди, любовь моя, сдайся мне. Ты само Терпение, ждешь меня весь долгий день, запертая в моей каюте. Моя пленная Принцесса, моя дорогая.

Энни переворачивает меня на спину для следующего раунда любви, но я продолжаю крутиться, пока не оказываюсь сверху.

Когда мы заканчиваем, я говорю ей, как спокойно море сегодня, какая яркая луна, в воде я видела стаю китов, их влажные горбы отдают серебром. «Представь, – говорю я, – как мы дома в милой Англии, сосем сифилитические члены мужей и ждем, пока на кухне вскипит суп». Энни смеется в мою грудь. Мы берем в руки иглу, только чтобы зашить парус или рану. Суп нам готовит кок. Наше путешествие на этом корабле длится так долго, что вяленое мясо закончилось: в супе только старая картошка да немного воды.

«Представь себе», – вздыхает она задумчиво, и я вспоминаю красную смородину, которую нашла в живой изгороди, когда еще была солдатом, вкус нагретых солнцем ягод, только что снятых с ветки. Я набрала их слишком много, сложила в платок и отнесла моему возлюбленному солдату. Когда я их дарила, они были уже не ягодами, а пятном.

Когда нас берут в плен, мужчиной быть быстрее. Всю команду сразу же вешают. Мы с Энни показываем наши животы, ибо правда зреем пиратскими детьми – детьми, чья судьба быть дикими и неукротимыми, как матери, что въебли их в этот мир, сильными и стойкими, как матери, что их вынашивают.

Не знаю, как умирает Энни. Моя смерть кровава и жестока, я храбро бьюсь до последнего вздоха. Коронер причиной смерти называет деторождение, но это неправда: я умерла в битве с дочерью. Она была еще сильнее меня, и ей не терпелось обрести свободу.

Диснейленд в Мексике

I

В такси ты зажата между своими матерью и сестрой из семьи по обмену, ремни безопасности не пристегнуты, а твой рот открыт, как у рыбы, которая вот-вот попадется на крючок: ты только что осознала, что не говоришь по-испански. Выражаться нескладно или глупо себя чувствовать – пожалуйста, но к такому ты не готова. Эти женщины говорят не на испанском, которому тебя учили в старшей школе, где среднезападный акцент преподавательницы вытачивал каждое слово как камушек, отчетливый и твердый. Либро. Болиграфо. Йо сой. Ту эрэс. А эти женщины говорят на языке без точек. Быстро, гладко, не за что ухватиться.

– Ола. Мейамо Эми, – сказала ты, когда они встретили тебя в офисе программы обмена в Пачуке; это даже не то чтобы офис – двухъярусная квартира с розовым туалетом, неудачной мебелью и зелеными стенами, которые скорее поглощали свет, чем отражали. «Что я здесь делаю?» – спросила ты сама себя, и ржавчина на розовом унитазе убила все ответы: повысить уровень испанского, попасть в хороший колледж, отправиться в первое путешествие.

Но твоя приемная семья не способна сказать «Эми». Они говорят «Ами», как будто так далеко от дома тебя кто-то любит[24]. Габи, новая мать, и Мария, новая сестра, ведут тебя к такси, где ты обнаруживаешь, что не знаешь испанского, никогда не говорила по-испански, вероятно, никогда не научишься говорить по-испански и умрешь одинокой в шестнадцать лет в мексиканском городе Пачука, потому что, перепутав стоп и вперед, выйдешь на дорогу и тебя собьет один из автобусов, несущихся мимо тесного желтого такси в меркнущем вечернем свете.

Вот несколько вещей, которые случаются в первую неделю, прежде чем ты научишься различать отдельные фразы в плотном звуковом потоке.

Ты переносишь вещи в свою комнату. Она в дальней части трехкомнатной квартиры – маленькая, со шкафом, который не закрывается, и окном, которое выходит на соседское патио; две односпальные кровати у стены, на твоей – бледно-голубое стеганое одеяло и старый плюшевый мишка, которого ты прижимаешь к себе по ночам. Ты ведь еще подросток, одинока и напугана, и эта комната становится твоим священным убежищем. На тумбочку ты ставишь две фотографии – одну с младшим братом и родителями, вторую с лучшими подружками: три улыбающиеся девочки в зимних куртках.

Ты обнаружила, что боишься ходить в душ; он электрический. Сначала ты не веришь. Электрико. Наверняка это значит что-то другое? Потом видишь ящик на стене, прямо под лейкой. Он гудит, как рой пчел. Ты представляешь, как тебя бьет током, вода кусает кожу, прежде чем испариться; ты стараешься стоять как можно дальше от ящика.

Марии девятнадцать, и она вместе с друзьями уже в универсидад. Все ее друзья – мальчики, и ты не можешь запомнить ни одного имени. Они тоже не говорят по-английски, и ты не произносишь ни слова. Ты улыбаешься и киваешь или улыбаешься и качаешь головой. Никогда раньше столько не улыбалась. Все лицо болит.

Ты разбираешься с телефонной карточкой и понимаешь, как звонить домой. Думаешь, что разговоры с родителями тебя утешат, но становится только хуже. В Миннеаполисе июль жаркий и влажный, комары пируют на толстых белых щиколотках. Бурлит коричневая Миссисипи, зеленеют парки вокруг озер, люди берут напрокат каноэ и обгорают на солнце, пока гребут через Озеро островов. Когда ты звонишь домой, родители рассказывают, что твой брат в Баундари-Уотерс со своим отрядом бойскаутов: они учатся танцевать сальсу. В голосах мамы и папы, когда вас обоих нет дома, – непривычное ликование. Когда они спрашивают, как дела, ты максимально правдиво врешь и говоришь, что